• Вступление
• Кратко о сталинщине:
• Геополитические достижения.
• Восстановление экономики.
• Эстетика и воспитание.
• Иной мир лагерей.
• Соприкосновение двух миров.
• Что такое сопротивление?
• Бунт отличников:
• Тайные организации:
• Идейная Коммунистическая молодежь. (Челябинск)
• Демократический союз молодежи.(Воронеж-Москва)
• Коммунистическая партия молодежи. (Воронеж)
• Еще несколько организаций.
• Кружки самообразования.
• Два поэта
• Мятежная зона:
• Восстание в Усть-Усе (Республика Коми).
• Забастовка в Экибастузе.
• Восстание в Кенгире.
• Перечень нескольких лагерный мятежей.
• Осмысление.

Отечественная война пробудила в народе подлинно патриотические и гражданские чуства. Она вселила во многих веру в свои силы и готовность бороться с внешне превосходящим злом. Это придало сопротивлению советскому строю в послевоенные годы качественно отличный от прошлых лет характер.

Непосредственные cоциально-экономические последствия сопротивления сталинщине в 40-50 годы малы. Можно утверждать лишь, что лагерные волнения: голодовки, забастовки, бунты, – усилившиеся и участившиеся после смерти тирана, – ослабили империю Гулага. Это стало одним из факторов, повлиявших на ее распад. Но едва ли решающим фактором. Режим, смогший уморить в 30-ые годы миллионы крестьян, смог бы в 50-ые так же поступить с заключенными. Поэтому сопротивление в это время надо рассматривать в первую очередь не с социально-экономической точки зрения, а с философской и религиозной, национальной и антропологической.

В России происходил эксперимент – что есть человек? Верно ли, что человек – пустой сосуд, наполняемый обществом? Верно ли, что русскому человеку не нужна свобода, а русский бунт – всегда бессмысленный и беспощадный? Каковы мотивы, и чувства человека, восстающего против кажущегося нерушимым порядка вещей? И, наконец, в чем смысл жизни человеческой? Поэтому сейчас последуют замечания о природе бунтарства вообще.

Когда громадное большинство народа не может повлиять на общественную жизнь и даже каждый отдельный обыватель в стремлении к своим личным целям не может проявить характер, свою личность, а должен следовать узкой колеей, проложенной без его ведома и тем более согласия, теми, кто считает, что лучше знают не только, что надо всей стране и человечеству в целом, но и каждому человеку в отдельности, каким этот человек должен быть, что он обязан хотеть, – то возникают в большинстве народа два отношения к стоящим перед обществом в целом и каждым человеком в отдельности обязательным порядкам. Одни считают эти нормы, этот навязанный им строй жизни чем-то вроде климата, пытаться изменить который и даже объяснять глупо, к которому надо уметь приноровиться. “Так уж заведено от века, какими-то неведомыми богами, – думают эти люди, – так и будет века, и не нам пытаться что-то переменить в заведенном не нами порядке.” Другие же считают такой порядок выражением своих собственных стремлений, принимают его не только как неизбежное, но и как должное, желательное, подчиняясь естественному желанию человека одобрять то, что не можешь изменить.

Но есть и исключения. Это меньшинство недовольных. О нем и будет речь. Но не о всех недовольных, таковых может быть и не меньшинство, а напротив – большинство. Многие ведь ругают климат, но спорить с погодой – глупо; некоторым не нравятся и боги, но восставать против богов – страшно. Боязно даже признаться самому себе в таком помысле: восстание против богов. Речь будет идти о тех, кто проявляет свое недовольство в поступке. Или отказывается совершать поступок, требуемый режимом.

Чем более всеохватывающ, тотален господствующий общественный порядок, чем более он поддерживается традицией, авторитетом, насилием, тем трудней его критически осмыслить. Лишь имеющий какие-то ценности независимые от него, точку опоры вне норм этого порядка, нечто незыблемое в своих личном опыте или представлениях об истории, обществе, морали способен критически анализировать довлеющую социальную реальность. Если этот режим плох (а не может быть никакого охватывающего все проявления личности режима, подходящего не для одного человека, не монастырю, не футбольной команде, а целому народу со всем многообразием личностей, его составляющих), то испытывают недовольство от режима почти все. Но мало кто может понять причину своего недовольства. Сумевшие же понять и осмелившиеся выразить свое понимание поступками, – превращаются в бунтарей.

Бунтарей, можно разделить на две категории. Одни просто выражают свое несогласие с обязательными для всех нормами. Так сформулировала это Марина Цветаева: “С волками площадей отказываюсь – выть.” Таким был Иоанн Предтеча, обличающий из пустыни современное ему иудейское общество. Кстати само слово “бунт” – греческого происхождения, его можно перевести как “вопиющий”, а “вопиющий в пустыне”, как называет Иоанна Евангелие, как – “бунтующий в пустыне”. В русской истории, вероятно, такими бунтарями были юродивые, в католическом мире, например, – нищенствующие монашеские ордена. В двадцатом веке такими, вероятно, были хиппи, в начале своего движения. Они не имеют никакой программы перемен, не создают организации, им не нужна конспирация, наоборот. Они – гвоздь шелковому подолу режима.

Другие же протестуют исходя из представления о должном устройстве общества. Они хотят заменить существующий порядок лучшим (по их представлениям). Тогда создаются тайные организации, разрабатываются программы захвата власти, и действий после победы. Такими были почти все революционеры в истории. Деление это весьма условно. Одинокий протестант может позднее вступить в тайную организацию, а бывший участник подполья вести затем жизнь юродивого.

Как относится к бунтарям большинство? Разумеется, те, кто полагает режим своим, считают бунтарей личными врагами. Причем, чем более человека угнетает режим, пока он не осознал причину своей угнетенности и продолжает считать режим своим – тем ожесточенней он обрушится на бунтаря. Для тех же, кто полагает установленный режим погодой, такие бунтари – нечто вроде белых ворон. Бунтари нелепы для них, как пытающиеся дыханием вызвать ветер, грудью остановить паводок. Часто о них стремятся забыть, как свойственно душе забывать о непонятном, призрачном, не поддающемся объяснению и классификации.

Все же бунтарям случается порой вызвать у окружающих не только эмоции: злобы, жалости, насмешки, – но и мысль. Ведь своим поведением они манифестируют образ жизни отличный от культивируемого, манифестируют ценности, само существование которых отрицается господствующим режимом. Этим бунтарь помогает окружающим задуматься, дает ту самую точку опоры, без которой невозможно поглядеть на принятый социальный уклад отстраненно, критически его осмыслить. Так бунтарство порождает само себя и, иногда, на миг побеждает, всегда только на миг, ибо победивший – уже не бунтарь.

Эти свойства человеческого характера, норм общежития и стереотипов поведения не являются чем-то исключительным, присущим только тоталитарному обществу. Напротив, конформизм и нонконформизм, противостояние личности и общества, борьба новаторов c традициями неизбежны и в самом политически свободном государстве. Они исчезнут лишь при сведении человеческого общества к исключительно биологическому состоянию. Уникальным в мировой истории были те принципы которые декларировали и которые отчасти – лучше сказать “отчасти”, потому что это отдельная тема соответствия идеологии Марксизма-Ленинизма со сталинской политикой – пытались навязать России ее правители ведомые Сталиным. Уникальным были и технические возможности, сосредоточенные в их руках.

Ни до , ни после не пользовался СССР такой популярностью в мире, как конце второй мировой войны и в первые послевоенные годы. На западе, в Европе и Америке в нем видели союзника, принесшего победу, измученный и доблестный народ, страну-загадку, с которой надо научиться жить в едином мире на основе сотрудничества. Предостерегающие голоса из Восточной Европы и русской эмиграции, заглушались залпами в честь великой победы. Заглушался и голос эксцентричного генерала Паттона, заявившего в 44: “Я высадился во Франции, чтобы освободить Литву.” Только речи хотя и отверженного британским народом, но все еще самого популярного человека в западном мире Черчилля заставляли некоторых здраво оценивать происходящее. А происходило следующее: советские войска диктовали состав правительства в Польше, Чехословакии, Болгарии, Венгрии. В Югославии, Албании и Румынии победили коммунисты хотя и не опиравшиеся прямо на советские штыки, но настроенные просоветски. Коммунисты вели гражданскую войну в Греции и сдерживались лишь из-за противодействия англичан, в Италии компартия реально претендовала на власть. Финны отстояли свою независимость в 39, избежали социализма и позднее, но оказались в военной и международной политике подотчетны Кремлю. В Вене и Берлине стояли гарнизоны советской армии.

На востоке, где неизбежным следствием войны был развал британской колониальной империи, СССР считался естественным союзником победоносно борющихся за независимость бедных народов, а его строй для многих был образцом для подражания. В Китае и Северной Корее к власти пришли коммунистические партии.

Эта мощь сдерживалась экономической мощью США, предложившим союзникам экономическую поддержку в плане Маршалла (Сталин и его сателлиты его отвергли), атомной бомбой и стойкостью британского духа. Из всех западноевропейских стран в Британии коммунисты были наименее значительны, их влияние сводилось к нулю. Просоветские настроения в правительстве США были более весомы. По оценкам военных экспертов (западного мира, советские оценки интересны, но неизвестны), при войне, даже подвергшись атомным бомбардировкам, советская армия в несколько недель доходила до Ла-Манша и Средиземного моря.

Военная мощь победившего СССР и усиление его геополитического влияния были предсказуемы и страшили Черчилля уже после 42. Неожиданным оказалось быстрое восстановление промышленности, видимое преодоление военных разрушений. 14 декабря 47 отменены карточки и проведена денежная реформа. В 48 промышленное производство было на 18% выше довоенного. В 49 году было официально объявлено о создании атомной бомбы (тема исследования – сопоставление продвижения в атомной индустрии и советизации восточной Европы. В какой степени второй процесс определен первым?). К 50 был значительно превзойден довоенный уровень производства стали, проката и нефти, построены новые металлургические предприятия по окраинам СССР. В 50-ые годы построены ряд громадных гидроэлектростанций по Днепру и Волге, Волго-Донский канал, “Рыбинское море” (вблизи Ярославля). Это быстро разрушало природу, но еще быстрее давало положительную промышленную отдачу. В 53 было объявлено о создании водородной бомбы.

Поскольку советские планы и отчеты наполнены туфтой, приписками и показухой, то не следует абсолютно доверять процентам роста добычи и производства советской экономики. Тем не менее, рост был. Как и в индустриализацию, основной чернорабочей силой были заключенные, но, в отличие от индустриализации – чертежи станков, планы заводов, инженерно-технологические решения были сделаны в основном силами отечественных инженеров. Создавались не только “шарашки” из заключенных специалистов, создавались специализированные институты и целые закрытые города (“почтовые ящики”) где лучшие научные и инженерные мозги готовили для ВКП(б)-КПСС средства для захвата всего мира. Свободы в этих “почтовых ящиках”, по рассказам А.Д.Сахарова об Арзамасе-16 (бывшем Сарове) было не больше чем в лагере, но, конечно, ученые имели несравненно лучшие бытовые условия и дух радостного творчества. Структура военной промышленности, и ее определяющая роль в советской экономике, а также структура военной инженерии и технологии, определяющая, соответственно, программы всех остальных научных исследований до 90-ых годов, были заложены именно тогда.

Эти экономические успехи базировались на рабском труде заключенных и колхозников. С крестьян брали не “нечто вроде дани”, а – последнее. О голоде на Украине в 47 году, о том как в деревне женщины впрягаются пахать вместо лошади упоминает Хрущев. Ярко иллюстрирует стиль Ленинско-Сталинского руководства экономикой проговорка Н.Н.Яковлева в книге “ЦРУ против СССР” где восторженно повествуется как в 1947 Е.И.Смирнов, министр здравоохранения СССР обнаружил, что в во многих больницах больным не могли дать иной посуды кроме консервных банок. Когда он докладывал правительству об этом и требовал денег для здравоохранения, Сталин разъяснил, – деньги нужны на разработку ядерного оружия.

После детских болезней времен военного коммунизма и горячки переходного возраста тридцатых годов советское общество 40-ых годов покажется спокойным и уравновешенным, как сороколетний мужчина. Этот мужчина ценит порядок, степенность, послушание и силу. Он любит форму, и потому теперь ее носят не только военные, милиция, государственная безопасность и железнодорожные служащие, но и водники, дипломаты, связисты, работники суда и прокуратуры. Он любит строгую субординацию – вводятся гражданские звания разных рангов и классов. Он против половой распущенности – усложняются разводы, запрещаются аборты, возрождается понятие незаконнорожденности, вводится раздельное обучение мальчиков и девочек, одетых, разумеется, в аккуратную форму.

Но все-таки у этого мужчины плохо с нервами. Хотя его слух и зрение услаждают похвалы в свой адрес и бесчисленные портреты “Корифея языкознания, лучшего друга детей, продолжателя дела Ленина и нашей боевой славы...”, исполненные маслом, акварелью, гуашью, тушью, вышитые на льне, хлопке, сложенные из роз, вылепленные из гипса, высеченные из гранита и мрамора – ему неспокойно. Сталину не спится ночью, днем он отдыхает – вслед за ним государственные учереждения открываются после обеда и работают до петухов.

Народ, впрочем не только хвалит своего вождя, но и поет постоянно славу самому себе “Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...”, судя по литературной и изобразительной продукции тех времен никогда не унывает и для бодрости выкрикивает “Слава советскому народу – строителю коммунизма”. Газеты изо дня в день обещают скорое свершение скачка в царство свободы, т.е. построение самого передового, коммунистического общества, а заодно поддерживают готовность завтра же начать войну со всем буржуазным миром.

Несмотря на утверждение семьи как ячейки общества, семейный уют заклеймен как мещанская, буржуазная штучка, недостойная пролетариата. Женские украшения, флирт, – неприняты, публично осуждены, что вызывает крайнее недоумение иностранцев. Вероятно, предполагается, что семьи создаются в одном цеху, у станка.

Трудно поверить, но описанный мужчина имеет культ революции. Он гордится, каким дерзким и жестоким бунтарем был в детстве. Он упивается романтикой расстрелов, и учит, что самая достойная жизнь – убивать врагов своей страны, самая достойная смерть – быть убитым врагами своей страны. Но он изменился, и мальчишки, остро чувствующие фальшь, не верят, что этот учитель имеет какое-то отношение к революции.

Свидетельство О.Тиифа . О.Тииф – министр внутренних дел Эстонии в 44 г., пленен советскими войсками и осужден на 10 лет за “измену Родине”.

“После второй мировой войны Советский Союз был весь усыпан исправительно-трудовыми лагерями, как шелудивая скотина. Сколько людей в них погибло или через них прошло, этого я не знаю, но их должны были быть не тысячи, а миллионы... Сведения о цели и устройстве лагерей получены от заключенных, циркулировавших по всей стране, так как их не держали подолгу на одном месте, чтобы не возникло организации, а также из-за изменений в состоянии их здоровья. Говорят, что были лагеря смерти, куда собирали главным образом политических заключенных, особенно тех, кто с оружием в руках боролся против власти Сталина, или тех, о ком предполагали, что они могут стать опасными. Говорят, были лагеря, где задержанные не имели никаких контактов с внешним миром. Но огромное большинство лагерей, среди них и те, в которых мне пришлось побывать, были трудовыми лагерями для эксплуатации рабочей силы людей без прямого намерения их уничтожения. Конечно, большой процент заключенных умирал в лагере из-за тяжелых условий труда и быта. Но весь Советский союз голодал тогда и существовал в значительной мере за счет помощи союзников, особенно США, – и немалые остатки этой помощи перепадали и заключенным. Жизненные условия из-за широких военных разрушений были неважными и у вольных граждан. В еще худшем положении, нежели заключенные, зачастую находились многочисленные депортированные лица, так называемые спецпереселенцы, которые в своем новом месторасположении вначале были совсем как бы вне закона, не имея ни крова, ни содержания, ни работы.

Лагерная сеть была похожа на большую бюрократическую пирамиду с огромным военизированным руководящим персоналом в Главном управлении лагерей, с многочисленными управлениями, которым подчинялось громадное число лагерей специального назначения, специализированных по трудовым заданиям, среди них и лагеря инвалидов, где от инвалидов пытались получить последнюю крупицу полезного труда. Лагеря, в свою очередь, делились на лагпункты, по 2, 3 и более в одном лагере.

Лагпункты – эти подразделения лагерей – находились обычно рядом с рабочим объектом: фабрикой, заводом, лесоповалом, совхозом, – и были отделены от него двойной колючей проволокой; на углах стояли высокие сторожевые вышки – кукушки.

За состоянием здоровья работающих в лагпункте зеков наблюдала санчасть, где медицинский персонал составляли заключенные под руководством какого-нибудь военного. В более крупных лагпунктах были больницы, где медперсоналом были опять-таки заключенные, а руководителями – военные.

Для сохранения дисциплины имелись, кроме режима питания, в каждом лагпункте карцер для кратковременного наказания на режиме хлеба с водой и так называемый бур (Барак Усиленного Режима – Р.П.) для воров, разбойников и убийц, которые не подчинялись лагерному порядку, не трудились, но взимали налог с остальных заключенных и которых беспрекословно слушались блатные поменьше.

Высшими принудителями были, конечно, военные, но на деле занимались принуждением и всем распоряжались избранные заключенные – придурки, или шкуры (на лагерном жаргоне). Однако главным принудителем был голод. В лагерях действовал принцип, внесенный и в конституцию СССР и действовавший в коммунах древних христиан, – кто не работает, тот не ест. Труд в лагерях был нормирован, за него давали нормированный паек, которого было много для умирания, но мало для выживания. Кто не вырабатывал норму, тот получал штрафной паек, кто ее перевыполнял, тому давали, соответственно проценту перевыполнения, увеличенный паек. Хлебный паек был точно отмерен в граммах, а порции каши и жидкого супа мерили черпаком – один, два и так далее. Меры и содержание пищи различались по лагерям и зависели также от характера работы. В обыкновенном трудовом лагере при мне паек в основном состоял из 400 граммов хлеба и еще из черпака супа, сваренного из листьев свеклы; все остальное – кашу, картофель и т.д. – приходилось вырабатывать сверх нормы.

Кроме продовольствия, выплачивали, якобы, во многих трудовых лагерях еще зарплату в деньгах, особенно на стройках, в шахтах и т.п. Но в тех местах, где я был, и в мои времена, насколько я помню, денежная зарплата в жизни заключенных никакой роли не играла.

Так как расходы на содержание заключенных были невелики, можно сделать вывод, что государство получало от труда заключенных большие доходы. Большинство фабрик и прочих предприятий, а также жилищ, особенно на Севере и Дальнем Востоке, построено руками заключенных. То же самое относится к более крупным каналам и железным дорогам.”

Кто и как попадал до войны в этот страшный мир описано в предыдущих главах. Заметим, что после войны он увеличился засчет народов присоединенных территорий: прибалтов, украинцев (западнянцев), отчасти поляков. Это громили отчаянное сопротивление советским порядкам бендеровцев на Украине и Лесных Братьев в Литве – массовыми депортациями народов. Заключенными стали и бывшие советские пленные, (по подсчетам их погибло в советских лагерях больше, чем в немецких), бывшие власовцы, почти все, кто соприкасался с оккупантами (даже любовницы румынских офицеров) и многие из общавшихся с союзниками. Это была сталинская профилактика повторения восстания декабристов.

Воспоминания прошедших ад Гулага показывают невероятный для материалиста факт: в этом аду кипело не только адское пламя, светили не только прожектора у вышек. Там бурлила мысль, светило сердце. Крупнейшие историки, философы, старые социал-демократы и кадеты обсуждали судьбы России и всего человечества. Литераторы обсуждали литературные новинки: стихи Мандельштама и “Мастера и Маргариту” Булгакова. Физики и математики просвещали друг друга и высказывали самые смелые идеи. Молодой человек нигде в СССР не мог получить лучшего гуманитарного образования. Мемуары женщин рассказывают о любви, о материнстве, о напряженнейших взаимоотношениях, достойных пера автора “Темных аллей”.

Как ни старались организаторы репрессий отгородить Гулаг от глаз обывателей, вычеркнуть арестованных из жизни страны, это было невозможно. Два мира встречались и на вершине пирамиды: была арестована жена заместителя председателя Совета Министров СССР Молотова, и в самом низу ее. Какими были эти встречи? Т.Петкевич рассказывает, что когда во Фрунзе в мае 43 ее вели под конвоем на суд, мальчишки кричали: “отпустите ее дядьки!” и “Расстреляйте эту мерзавку!”. Вот два полюса между которыми было множество переходных степеней. После войны сочувствие проявлялось чаще, та же Т.Петкевич рассказывает как в Коми заключенных из КВЧ (культурно-воспитательной части) вели мимо детского дома, и стайка подростков отбежала от своих воспитательниц раздать подконвойным по частице своего нищенского пайка. Первым, видя это, зарыдал охранник. Но основной реакцией было – проходить мимо, как бы не замечая, и жители Москвы и Ленинграда были дисциплинированнее чем провинциалы.

В 47 кончился стандартный десятилетний срок заключения у набора 37 года. Выпускали не всех, а счастливчикам ставили отметку в паспорт, запрещающую селиться в 39 городах (промышленных центрах и приграничных районах). Они шутили: “все хорошо, только температура 39 градусов.” Они еще не знали, что их паспорта мечены, и даже после реабилитации, в 60-ые, работники отдела кадров и милиции по засекреченным инструкциям будут отказывать им в приеме на работу и прописке. Впрочем, тогда уже можно было переменить паспорт.

Выпущенные все же показывались в родных местах, встречались с родственниками, пережившими войну, блокаду, детский дом, иногда публично, на комсомольском или партийном собрании огласившими заявление об отказе от близких, а иногда вышедшими из комсомола после предложения отречься. Они встречали знакомых, и не все рисковали общаться с ними. Здесь был не только страх потерять престижную работу, но и страх соприкоснуться с чужим непонятным горем, и почти метафизический страх соприкоснуться с этими париями-призраками. А бывшие зеки заходили в свои бывшие квартиры, откуда новые хозяева то выталкивали их, то предлагали забрать уцелевшую мебель. Т.Петкевич называет это время “неопубликованной гражданской войной”.

В конце-концов они обычно оседали где-то недалеко от лагерей. Они получали ничтожную жилплощадь, соседи и сослуживцы в большинстве своем ждали, когда же их вернут туда, откуда взялись, а органы внутренних дел вербовали в стукачи, объясняя “К Вам же хорошо относятся, Вас же освободили и дали работать. Вы должны ответить советской власти тем же и помочь нам.“ Так создавались целые области, особенно в Коми и на Колыме из настоящих и бывших заключенных. Вскоре стало ясно, что и из будущих, поскольку власти стали устранять допущенное недоразумение с освобождением. Л.Гинзбург рассказывает, как на Колыме повторно арестовывали по алфавиту. Сперва тех, чьи фамилии на букву А, затем на Б...

О сталинской эпохе написано довольно много, но несмотря на это мы лучше знаем жизнь лагерей, чем жизнь на воле. Особенно это относится к войне и послевоенному времени. Ведь те, кто были способны мыслить, видеть и писать, оказывались как правило в заключении. А проницательнейшие иностранцы (Оруэлл в “1984”), и глубокие эмигранты (Р,Редлих, “Сталинщина как духовный феномен”) писали с чужих слов, по отрывочным и случайным рассказам, восстанавливая картину по крупицам. Я закончу на этом краткий обзор послевоенной эпохи, назвав еще идеалы системы, место, отведенное Сталиным для подвластных: солдат и раб. Солдат должен быть всегда беспрекословно исполнить приказ и ни на минуту не забывать, что он может стать рабом, раб должен оставить всякую надежду снова стать солдатом. Еще есть слуги или челядь, это место, видимо, отводил Сталин своей охране и членам политбюро, над которыми он измывался на бесконечных ночных попойках, где самой безобидной и тонкой шуткой было подложить незаметно помидор на стул гостю. Страх победил почти всех в этом мире: члены политбюро боялись Сталина и Берию, обыватели просыпались в поту от шума урчащих автомобилей (ведь раньше, после такого шума пришли из НКВД и увели соседа по коммунальной квартире), а Сталин ругал охрану, что она плохо караулит его в туалете, и не объяснял, чего боялся он. Причем люди боялись чего-то большего чем просто арест или смерть – ведь те же люди преодолевали страх во время войны. Скорее страх напоминал религиозный ужас оскорбить божество или встретить вампира. А может быть, это был страх оказаться белой вороной, страх мысли, боязнь оказаться отстраненным от общей жизни.

Ложь казалась единственной защитой, и чем выше в иерархической пирамиде стоял человек, тем важней ему было уметь не просто солгать, а угадать, что именно хочет услышать от него вышестоящий. От низших и средних обычно требовалась просто демонстрация лояльности и очень разумная осторожность: например, не оставлять в туалете газеты с изображением Сталина, подписываться на заем, пораньше приходить на выборы и не прекращать первым аплодировать в честь Корифея всех наук. От высших требовалась сверхчеловеческая проницательность в угадывании чужой воли. А еще иногда – покончить с собой, как Жданов и Орджоникидзе. Они эти навыки выработали и передали ученикам.

После двадцатого съезда и по сей день, многие говорят, что они “не знали о преступлениях Сталина”. Во всем масштабе и последствиях Россия не знает их до сих пор. Но не заметить их совсем было невозможно. Из дома исчезали соседи, с работы – сослуживцы. С первых страниц школьных учебников исчезали фамилии и портреты разоблаченных врагов народа. Менялись названия городов на карте страны. Несмотря на улучшение жизни в городах, нищета била в глаза, сколько не вещали газеты о приближении коммунизма. Это создавало обстановку, когда человек делал вид, что не замечал правды по слову Ницше: “Мудрец тратит меньше сил на поиски истины, чем тратит обыватель, чтобы не познать истину.” Те же, кто как Р.И.Пименов и Э.С.Орловский, хотя и не прошли тогда сквозь Гулаг, но вдумывались – читали в 56 секретный доклад Хрущева и отмечали, о скольком умолчал лидер партии.
 
Как возможно сопротивление столь всеобъемлющему режиму? Если биологический вид попадает в чуждые для него условия, он вымирает, многие животные не размножаются в неволе. Человек – существо более приспосабливаемое, но и способное к осознанному самоубийству. История знает пример замедленного коллективного самоубиства индейского племени, с приходом колонизаторов переставшего рожать детей и исчезнувшего целиком.

Когда самоубийство из проявления духовной слабости, тяжело осуждаемого почти всеми религиями, превращается в акт сопротивления и возможно ли это вообще? Н.Я.Мандельштам рассказывает о научном сотруднике, который в 40-ые годы хотел сменить работу, но ему отказывали по бюрократическим причинам, не желая терять “кадровую единицу”. В конце-концов он покончил с собой, оставив записку: “Я хочу быть личностью, а не единицей”. Это, все-таки, отчаяние, капитуляция, а не сопротивление? Д.М.Панин описывает, как в Казахстане, в Экибастузском лагере весной 51 произошло “гордое самоубийство”: бывший немецкий или венгерский офицер, вышел из последнего ряда колонны заключенных и молча, спрятав руки в карманах бушлата, пошел на замыкающих конвоиров. Он не отзывался на окрики и был прошит автоматной очередью, которая не задела колонну: так самоубийца выбрал направление своих последних шагов. Д.М.Панин называет этого офицера, не поделившегося ни с кем своими мыслями, героем зажегшим своей великолепной смертью факел восстания в Экибастузе (в январе 52). Может быть, с ним стоит согласиться? Хотелось бы знать, как относятся христианские церкви к “самоубийствам протеста”, среди которых наверно, самое знаменитое тоже было актом борьбы с советским режимом – самосожжение Яна Паллаха в 68 в Праге, в знак протеста против советских танков в Чехословакии.

Вернемся к аналогии между человеческим обществом и биологическим видом. Поскольку человек напоминает животное, а человеческое общество – стаю или стадо, люди ведут себя как звери: в чуждых условиях отказываются жить. Увеличивается смертность, падает рождаемость, возрастает пьянство, апатия, больше рождается больных детей. Поскольку человек отличается от животного, он может и приспосабливаться, и сопротивляться.

Трудно провести точное разделение между стремлением человека к своему личному счастью, когда оно входит в противоречие с господствующими нормами, между стремлением человека отстоять собственное достоинство или улучшить положение на своем заводе или колхозе (может быть, вопреки своему начальству, но вовсе не желая противостоять режиму) и осознанной, хотя может быть и безнадежной борьбой со всеохватывающей властью. Ведь власть, самая маленькая – секретарь райкома, начальник цеха, оперуполномоченный и домоуправ, – в случае противодействия по самом частному поводу угрожающе вопрошает: “Вам что, не нравится Советская власть?”. Где грань между теми, кто почтительно вставал в 46 году в Ленинграде-Петербурге на вечере “непролетарского поэта” Ахматовой и восставшими лагерниками в верховьях Печоры, стремящимися захватить райцентр и направить ультиматум с требованием освобождения всех заключенных? С точки зрения Политбюро эта грань отсутствовала. Восстание подлежало немедленному подавлению, а неуспевшие застрелиться борцы расстреливались при поимке, демонстрация сочувствия непролетарскому поэту вызывала соответствующее постановление ЦК. Власть хотела присутствовать всюду, во всем, в каждом шаге советского гражданина, как по христианскому учению присутствует в мире Бог.

В качестве критерия для сопротивления можно взять преследования со стороны властей. Те люди принадлежали к сопротивлению, которые преследовались, те поступки были актами сопротивления, за которые арестовывали. Но во-первых, общеизвестно, что сталинские репрессии в основном были направлены на и не думавших ни о каком сопротивлении, арестованные были безвинны даже по сталинским нормам (хотя в 40-ые годы безмотивных репрессий было существенно меньше), во-вторых: приняв этот критерий мы признаем в сопротивлении важнейшим моментом арест, т.е. действие власти, а не борца с ней. Наконец, он фактически не точен хотя бы потому, что существовали в 40-ые годы антисталинские организации, так и не раскрытые МГБ.

Поэтому, не указывая пока точного критерия сопротивления, выделим две его формы, наиболее распространенные в годы зрелого сталинизма. Первый вид совершенно естественен, это – волнения в лагерях. Люди, доведенные до отчаянья, люди на грани смерти от голода, холода и непосильного труда , люди которым подлинно нечего было терять кроме ежедневной пайки (а она очень даже варьировалась в зависимости от работы и поведения) и чувства причастности к человеческому роду – не могли не сопротивляться. И они сопротивлялись. Особенно учащались волнения по мере того, как становилось ясным: конец срока – фикция, а вовсе не освобождение. Волнения эти вполне вписывались в официальную идеологию, ожидались режимом, “профилактировались” (преимущественно доведением зеков до дистрофии и постоянными перемещениями их из одного лагеря в другой, чтобы не возникло организации) – но все же неизбежное происходило. То там, то тут лагерники чувствовали: лучше умереть храбрецом от пули сегодня, чем завтра трусом от голода.

Вторая форма была совершенно неожиданна. Это были многочисленные организации молодежи против сталинского режима. В них участвовали студенты младших курсов, старшеклассники и даже подростки. Порой в такие организации входили недавние фронтовики. Хотя об этом явлении упоминает уже А.И.Солженицын в “Раковом корпусе”, – где главный герой, Костоглотов, осужден именно за участие в подобной группе, – оно до сих пор очень мало замечено историками и не осмыслено должным образом. Этот протест молодежи убедительно опровергает утверждение, что человек – пустой сосуд, который наполняет содержанием общество и семья.

Теперь мы расскажем подробнее об этих бунтарях, а в следующем разделе – о волнениях в лагере.

Теперь будет подробней рассказано о нескольких антисталинских молодежных организациях.

Сначала про КИМ (Идейная Коммунистическая молодежь), следуя устным воспоминаниям идеолога этой организации Юрия Семеновича Динабурга. Его отец арестован в 37 году, 10 лет без права переписки, но у сына чувство, что он никогда отца не увидит. Мать перевозит его из Петербурга в Челябинск. Там сдает экстерном за 9 класс и оказывается в десятом, среди старших на год учеников.

Зима-весна 45. Его сокашники Женя (Гений) Бондарев и Юра Ченчиков ведут какие-то разговоры. Он заинтересовывается. Выясняется, что они ищут причины 37 года и поражений первых лет войны. Динабург, основываясь на романе А.Франса, подвергает в принципе критике революцию. Говорят об ужасающих народных трудностях, бедствиях колхозников.

Динабург убеждает, обосновывая это кантовским императивом, что знание обязывает. Они должны действовать, исходя из полученного знания, иначе потом будет стыдно всю жизнь. Они решают, что нужно обращаться не к старшему поколению, коррумпированному и безыдейному, а к молодежи, через комсомол. О коррупции они знают не понаслышке: Бондарев, сын руководящего работника, видит это в семье. Школьником он уходит на фронт, оттуда его отец пользуя своим привилегированном положением, переводит на службу в челябинский военкомат. Там он сталкивается с вопиющей продажностью, и возвращается в школу.

С блеском окончив школу, на экзаменах на всех троих одна четверка, они ищут союзников. Привлекают школьного приятеля Маркса. Он говорит, что их взгляды порочны, и он считает своим долгом донести, что и делает летом.

Динабург поступает в Челябинске, Ченчик в Свердловске, Бондарев в Москве. В августе Бондарев с Динабургом обсуждают создание атомной бомбы американцами и политические задачи страны. Бондарев считает необходимым создание атомной промышленности, Динабург убеждает, что сперва надо облегчить положение народа.

Динабург часто общается с Розой Гольвидис, потом Ченчик знакомит его с Валей. Осенью Динабург познакомился со студентами, издавшими самиздатный журнал “Снежное вино”. В нем он печатал свои стихи. В этом кругу были планы издавать журнал “Барабанщик”, посвященный уже социальным проблемам.

В ноябре Валя получает с оказией письмо от Ченчика, для передачи Динабургу. В нем Ченчик сообщает, что в Свердловске масса единомышленников и требуется манифест. Динабург тут же, ночью, пишет манифест, днем его переписывает Валя, по его просьбе, чтобы экземпляр остался у него. Она передает текст с той же оказией в Свердловск. В начале манифеста он указывает, что есть две задачи: теоретическая и практическая. Теоретическая – дополнить марксизм Фрейдом и Ницше, практическая – решить насущные проблемы страны. Теоретическая может подождать, и далее следует критика существующего положения.

Манифест называется “Манифест Идейно Коммунистической Молодежи” (Динабург планировал называть его в дальнейшем КИМ, с тем, что можно было использовать это нейтральное имя для конспирации).

На следующий день Динабурга задерживают в МГБ и выспрашивают о его взглядах, припоминая осуждение отца. Ночью выпускают, взяв подписку о неразглашении. Он уничтожает манифест и учит Валю при необходимости, дать на него показания. Та смеется и танцует. Через неделю его арестовывают. Следствие проходит гуманно, информация у следователей имеется, т.к. был донос Маркса; человека, отвозившего манифест, обыскивали на пути в Свердловск и обратно, вокруг Ченчика вились стукачи. Юноши не скрывают свои взгляды, каждый берет на себя главную роль (так они договорились заранее).

С Динабургом беседует высший чин местного МГБ и посланец московской прокуратуры. Ему он излагает свою теорию, коей он не делился с товарищами, что у нас сейчас не социализм, а неведомо что, обозначим это неведомое за Х и будем говорить об Х-формации, стремясь получить уравнение, которое можно решить относительно этого Х. Высокий чин держится сочувственно и желает мягкого приговора.

Узнав про арест выпускников, несколько 13 и 14 летних подростков в Челябинске, в школе на другом конце города, делают гектограф и распространяют к первомайской демонстрации листовки, сравнивая призывы Октября и реальность. Динабург вспоминает из них: “Крестьяне, вам обещали землю. Где эта земля, с которой вы не можете даже подобрать колосок!” Среди этих школьников – А. Поляков-Воронель. Весной арестованы и знакомые Динабурга по “Снежному вину”.

На суде на первое место выдвигается Динабург. (Хотя начал дело Бондарев) и он получает 10 лет лагеря, Его друзья по 5 лет, а девушки – по три года условно. Позднее прибалтийке дают настоящий срок. Школьники за гектограф получают 3 года. После суда тройка друзей оказываются в одной камере с осужденными издателями “Снежного вина” где продолжают обсуждать судьбы России и свои.

В лагерном университете на Потьме (почт. Я.385\18) Динабург проводит 5 лет с сентября 49 года. Там он общается с П.Н.Савицким – одним лидеров Евразийства, Епископом РПЦ – владыкой Мануилом (в миру Виктор Викторович, келейником у него был будущий митр. Петербургский и ладожский Иоанн), Гуковским Матвеем Александровичем – профессором истории, зав. кафедрой ср. веков в ЛГУ, слушает пересказ Упанишад и “Мастера и Маргариты” от Дебольского Диодора Дмитриевича.

Освобождается Динабург в 54, его друзья тогда выходят из ссылки.Троица встречается в читальном зале библиотеки Челябинска, оторвав Динабурга от чтения Блока о Катилине.

В дальнейшем Динабург кончает педагогический ВУЗ в Челябинске, заочно, переведенный туда из дневного после нетрадиционного выступления в 57 году перед студентами и преподавателями, Благодаря дружбе с Гуковским М. А. поступает в аспирантуру философского факультета ЛГУ, общается с Р.И.Пименовым, В.Л.Шейнисом, Руткевичем, Л.Волохонским в Ленинграде и А.Есениным-Вольпиным, И.Кристи, А.Воронелем в Москве (тем самым школьником, что разбрасывал листовки в 46 в Челябинске). Бондарев вступил в КПСС, работал в Свердловском университете. Ченчик отошел от общественной жизни, предпочитая рыбалку.

Из Челябинска 45 перенемся в Москву и провинциальный Воронеж, где в 48 году был провозглашен “Демократический Союз”. Он действовал два месяца. К моменту ареста в организации было 10 человек: 4 в Москве и 6 в Воронеже. Заводилами в группе были выпускники, которые под влиянием учителя Александра Александровича Ямпольского решили, что официальная пропаганда – сплошная ложь. Сошедшийся с ними студент 5-го курса Института Международных Отношений Александр Тарасов убедил всех, что октябрьская революция была предана после смерти Ленина, страна вернулась к капитализму, но капитализму государственному, что еще хуже. Его молодые друзья хотели готовить бомбы, как это делали народовольцы, но Александр Тарасов убедил, что этот час еще не пришел, его надо терпеливо готовить. Тогда друзья создали молодежную организацию “Демократический Союз”. А.Тарасов стал руководителем москвичей, В.Б.Белкин – руководителем воронежцев.

Почувствовав внимание МГБ (быть может ошибочно) Тарасов стал прятаться по квартирам, родственники объявили на него всесоюзный розыск, как на пропавшего. Подыскивая себе подходящее жилье, Тарасов проговорился полузнакомому человеку, что находится в розыске и вскоре был арестован, затем были схвачены и остальные члены группы. Особое совещание приговорило Белкина и Тарасова к 10 годам, остальные получили 7-8 лет лагерей. Студент воронежского универстита Н.М. Мухортов в своих мемуарах упоминает еще об одной антисталинской студенческой группировке.

К 90-ому году, по словам Мазура, Белкин стал известным ученым, Тарасов – доктором экономических наук.

Воронеж знаменит самой крупной в антисталинской организацией (может быть это самая крупная антисоветская конспиративная организация после гражданской войны). Это – “Коммунистическая партия молодежи” действовавшая в 47-49 гг. Обладала жесткой иерархической структурой, из 53 членов организации следствие нашло лишь около 20. Создали ее три 10-классника: Борис Батуев, Юрий Киселев, Анатолий Жигулин. Борис Батуев был сыном второго секретаря обкома КПСС на квартире которого и собирались лидеры КПМ. У организации был девиз: “Борьба и победа”, членские билеты, гимн: “Интернационал”, приветственный жест (рука у сердца), и ЦК. Издавались два журнала: политический “Спартак” и литературный “Во весь голос”. Со времен войны члены ЦК КПМ имели оружие. Цель организации – внедрение в руководящие слои страны своих людей верных ленинизму и, по возможности и необходимости убийство Сталина.

Борис Жигулин подробно рассказывает об этой оганизации в книге “Черные камни” (Москва, 1996). Многочисленные отклики читателей позволяют привести здесь беглый список еще нескольких молодежных групп того времени:
“Союз борьбы за дело революции” из школьников и студентов в 50 г. в Москве распространяли гектографические листовки против Сталина. Допрашивал в том числе лично Абакумов. СообщеноПечурой Сусанной Соломоновной 1933 г.р. Она же сообщает, что во время лагерных скитаний слышала еще о шести молодежных группах, во две из них входили школьники. Юрий Ермолаев 29 г. р. в 44 в селе Егоршино Свердловской области. распространял листовки против Сталина. Когда его арестовали, мать, желая отвести подозрение от сына, сама подбросила антисоветские листовки и была арестована. “Союз борьбы за свободу” в Ставрополье в 45-46 гг., издавал газету “Искра” и выпускал листовки. Сообщено Александром Петровичем Запорощенко, лидером организации. 4 подруги 17-18 лет в Пензе отозвались на присвоение Сталину звания генералиссимуса распространением листовок “А ему стоящему по колено в крови, еще присваивают звание генералиссимуса…” Сообщено Бевзенко Зоей Николаевной.

Кроме организаций, ставящих своей целью прямую борьбы с существующими порядками, среди молодежи возникали кружки самообразования. Все, кто тянулся к нематериалистической философии и к искусству, не основанному на социалистическом реализме чувствовали себя оппозиционерами. Порой, как в кружке, описанном Р.И.Пименовым, обсуждались и политические темы, и даже выдвигались предложения: свобода слова, свобода партий, свобода убеждений, изменение системы выборов, отмена воинской повинности, устранение ВКП(б) от управления, децентрализация. (Дело было в 47 году, сам кружок плавно перерос из редколлегии школьной стенгазеты “Голос мученика”). Следующим актом этого кружка была попытка получить в библиотеке Библию, им отказали, тогда компания стала изучать Шопенгауэра, который выдавался свободно. Кроме Р.И.Пименова никто из сочинявших эту программу не стал заниматься общественной деятельностью, а Р.И.Пименов в 48 году вышел из Комсомола (за что на несколько месяцев был помещен в сумашедший дом), и всю жизнь боролся за ее реализацию.

О другом кружке самообразования, возникшем в академии художеств и философском факультете МГУ рассказывает Э.Неизвестный. Он и его друзья поняли, что “выйдем из университета безграмотными людьми. О Ленине мы узнавали от Сталина, о Марксе мы узнавали от Ленина и Сталина, о Дюринге мы узнавали от “Анти-Дюринга” Они решили создавать “культуру катакомб”, и в тайне читали Троцкого и св. Августина, распространяли Бердяева и Оруэлла, слушали доклады о генетике и философии. Только четверо участников кружка были в курсе всего затеянного. Друзья разыгрывали веселых пьяниц и публично называли свое общество “Любовь и голод правят миром”, разъясняя: “Голоду хватает, любовь надо организовывать.” Кроме серьезных штудий они сочиняли шуточные песни, ставшие популярными в те годы. Кружок их не был раскрыт, пережил и хрущевский период, его участники сделали неплохую карьеру: один стал функционером ЦК, другой – парторгом студии документальных фильмов. Судьба Э.Неизвестного, самого дерзкого и высокооплачиваемого скульптора СССР известна хорошо.

Надо сказать о специфической трудности, подстерегающей изучающего сопротивление этого, периода. Эта трудность связана с источниками. Большинство из них – самиздатская литература 60-80-ых гг. Но, если автор и все, о ком он вспоминает, не эмигрировали, находились в пределах досягаемости КГБ и МВД, то эти воспоминания не могли быть откровенными до конца, просто потому, что называя новые фамилии, рассказывая новые обстоятельства событий тех лет, можно было повредить себе и другим людям. С другой стороны, большинство молодых людей того времени осуждало сталинский режим противопоставляя ему “подлинный марксизм-ленинизм”. Те, кто оставался на таких позициях и позднее, как правило не писали воспоминаний, тем более не публиковали их, даже в самиздате. Те же, кто отходил от взглядов юности, стеснялись своего увлечения Лениным и, поэтому часто избегали подробно рассказывать о своих делах в сталинские годы.

Может быть поэтому довольно мало упоминают о причинах своих арестов два поэта того поколения: Ю.И.Айхенвальд и Н.Коржавин.

Ю.И.Айхенвальд (1928 г. Рождения) впервые арестован в 49 г., как он говорит по вздорному обвинению, приговорен к 10-летней ссылке в Караганду, там стал комсомольским деятелем. Повторно арестован осенью 51, пишет в тюрьме: “Поэт от правды уйти не может, Как от судьбы не уйдешь, Но мало стиха не испачкать ложью: молчание – тоже ложь. И если поэта сковать молчаньем, – Молчаньем тюрьмы и штыка – От этого станет немного печальней, Но много тверже строка.” Он был признан сумашедшим, и в 55 г. Освобожден из тюремной психбольницы Ленинграда. Оттуда в 54, он передал нелегально жене строки, приведенные в эпиграфе этой главы. В послесталинское время Ю.И. Айхенвальд много печатался в самиздате и принимал участие в правозащитной деятельности.

Другой поэт, Наум Коржавин, 25 г. Рождения, отметил свой день рождения в 44 году строками: “Мне каждое слово Будет уликою Минимум На десять лет. Иду по Москве, Переполненной шпиками, Как настоящий поэт.” В том же году он написал “Стихи о детстве и романтике” цитата из которого прекрасно выражает настроения оппозиционной молодежи тех лет: “А в голове крутилось и вертелось От множества революционных книг. И я готов был встать за это грудью. И я поверить не умел никак, Когда насквозь неискренние люди Нам говорили речи о врагах... Романтика, растоптанная ими, Знамена запыленные – кругом... И я бродил в акациях, как в дыме. И мне тогда хотелось быть врагом.” В 47 году, на III курсе Лит. Инстута им. Горького, где он распротсранял свои стихи, он был арестован и сослан, в Новосибирскую область, деревню Чумаково послесталинское время жил в Москве, писал стихи (которые изредка публиковались в подцензруной печати). Подписывал вписьма в защиту Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова (о них будет речь в следующей главе). Эмигрировал в 73, жил в Бостоне, входил в редакцию журнала “Континент” (о журнале будет сказано в следующей главе). В своих стихах он выражал боль и надежды оппозиционной интеллигенции, как сто лет назад до него Некрасов.

Из мира романтического подполья, влюбленности и поэзии, жажды истины и общественной справделивости мы попадем сейчас, вслед за большей частью юных бунтарей в ужас лагерей.

В этой части будет расказано о трех значительных эпизодах сопротивления внутри ГУЛАГа, а затем последуют общие наблюдения о волнениях в лагерях. Кому-то покажутся мелкими описываемые события: бой в незначительном Коми селе, где с обеих сторон участвует всего около сотни человек, или сражение за хозяйственный двор Кенгирского лагеря или 5-дневная голодовка в Экибастузе. По сравнению с масшатабом боев Белой Армии и, тем более с масшатабом репрессий – в самом деле незначительно в численном выражении. Но эти события, как и описанные ранее организации студентов и старшеклассников, послужили началом движения, отстранившего в 91 году Коммунистическую партию от управления Россией, в то время как масштабные сражения Белой Армии закончились ее поражением. Это одна из причин, почему они заслуживают несравненно более объемного, глубокого и всестороннего изучения, чем будет сделано ниже.

Уникальность событий возле Усть-Усы (райцентра в верховьях Печоры) в том, что вольнонаемные начальники заключенных сами возглавили восстание, стремясь добиться от администрации лагеря не улучшения режима или досрочного освобождения, а поднять на борьбу с режимом всю Коми Республику, в том, что в нем активнейшее участие приняли бывшие видные коммунистические деятели Коми АССР и в том, что восставшие имели политическую программу. В программе было: освобождение всех заключенных из лагерей и тюрем, привлечение на свою сторону спецпоселенцев и местного населения, создание вооруженной армии на основе добровольного набора, немедленный роспуск колхозов и развитие частной собственности.

Для того чтобы понять причины и ход восстания, надо представить себе обстановку в Коми АССР к началу войны. К этому времени число заключенных в Коми вдвое превышало число вольных жителей. Только за зиму 40-41 в Печорлаге, на строительстве дороги Кожва-Воркута из 50 000 заключенных погибло от голода, холода и переутомления около 40 000.

Партийное и советское руководство лагуправлениями было в райцентре Усть-Уса. Вокруг были подразделения “Воркутлага” и “Печорлага”: “Лесорейд”, “Поле-Курья”, “Стройгородок”, “Мукерка”, “Центральная база”, “Кыдзрасди”. При этом лагпункты теснейшим образом сливались с населением местных сел, многие заключенные расконвоированы, а многие вольнонаемные начальники – из бывших заключенных и ограничены в правах, например не могли покинуть Коми АССР.

Начало войны вызвало ужесточение режима: новые аресты, усиление охраны, отмену переписки и др. Среди заключенных ходили тревожные слухи и увеличивались побеги (всего по Коми АССР за 41 г. бежало 2500 человек, не пойманы 465).

Центром восстания стал лагпункт “Лесорейд” (193 заключенных и 23 вольнонаемных), организатором восстания – начальник лагпункта Марк Андреевич Ретюнин, по рассказам, внешне напоминающий Пугачева.

В декабре 41 года на квартире М.А. Ретюнина заключенные (в основном осужденные за “связь с троцкистами”) и их начальники: М.А.Ретюнин отсидел срок за ограбление банка, а его заместитель Яшкин Афанасий Иванович отбыл срок за бандитизм, – завели речь о восстании. На первую роль выдвинулся Макеев Александр Трифонович – бывший член бюро Коми Обкома ВКП(б), управляющий трестом “Комилес”, осужденный 25 января как один из руководителей право-троцкистской организации на 15 лет ИТЛ. Он убеждал, что голодающие колхозники пойдут за повстанцами. На опасения, что перебьют в начале восстания, Ретюнин отвечал: “А что мы теряем? Какая разница, подохнем завтра или помрем восставшими сегодня?” Решили, захватив лагпункты “Лесорейд” и “Поле-Курья”, взять райцентр Усть-Усу, оттуда передать по рации ультиматум об освобождении всех заключенных Воркутлага. При отказе – восставшие общей численностью 300 человек должны были следовать в двух направлениях: на Инту, Воркуту и на Котлас, освобождая по пути заключенных и привлекая их в свою армию.

Восстание началось на Лесорейде 24 января 42 года, после обеда. Охрана почти вся была в бане, оставшихся разоружили, почти без жертв с обеих сторон. Мятежники открыли продовольственные и пищевые склады, добыли 15 винтовок. Сотня (из двухсот работающих на лесорейде) человек одетых в новое теплое обмундирование, построилась в колонну по двое и двинулась по темной снежной дороге во главе с Дунаевым Михаилом Владимировичем (нач. штаба восставших, осужден в 38 на 15 лет за троцкизм) на Усть-Усу, – сражаться.

Под Усть-Усой, по разработанному плану, они разбились на группы и напали на КПЗ, ВОХР, милицию, почту и госбанк. Первым пала КПЗ, из 38 задержанных 12 примкнуло к восставшим. Во главе с Ретюниным восставшие взяли ВОХР пароходства, захватили оружие и ушли. Другой отряд захватил почту и разрушил средства связи. Третий отряд попытался захватить аэродром, где было два самолета, но неудачно. Ожесточенный бой шел в помещении милиции.

Повстанцы проиграли эту схватку. Руководству Усть-Усы удалось позвать на помощь жителей города и стрелков охраны из соседних лагпунктов. Жители города стали вооружаться, хотя и не спешили идти с оружием в руках против восставших “бандитов”(как объяснила через радиоузел инструктор райкома партии Карпова М.Н.). Пришли на помощь лишь бойцы ВОХР (отпущенные ранее восставшими с миром), мальчишки и стрелки охраны из соседних лагпунктов. Повстанцы отступили из райцентра, потеряв 9 убитыми, одного раненого, большая часть их рассеялась. Отступающие двинулись на десяти подводах вверх по Печоре навстречу новым боям, смерти и долгой безвестности.

В ночь с 24 на 25 не спали и руководители Коми АССР. Ночные звонки, вызывали их в рабочий кабинет, где по служебном телефону вводили в курс дела. Власти прекрасно понимали, что мятеж может разгореться. Вокруг всей Печоры ввели патрулирование на дорогах, мобилизуя даже школьников, в том числе семиклассника Олега Ефремова, будущего глав. реж. МХАТа. Но только к 27 января наркомат Внутренних дел Коми смог направить два отряда в погоню за восставшими, а специальный приказ Наркома Внутренних дел СССР Берия Л.П., требующий, разумеется, “чрезвычайных и жесточайших мер по ликвидации...” появился лишь 28-го января. В это время повстанцы двигались по северным деревням, пополняя свои запасы продовольствия, ввязываясь в случайные перестрелки (они убивали только в бою, пленных врагов они связывали, иногда оглушали, но не убивали и не издевались над безоружными), и даже захватили обоз с оружием. Число их уменьшалось: люди гибли, получали ранения и рассеивались в окрестностях.

Бой завязался 28 января и длился 23 часа. Примерно 50 мятежников обратили в бегство более чем 100 стрелков ВОХР – 16 человек убито, 9 ранено, 75 – обморожено. Командира стрелков сняли с должности, зам. Наркома Внутренних дел Коми Симаков В.А. приказал бойцам вернуться в бой, но из сотни согласилось всего 35 человек (солдаты были одеты в летние брюки и в шинели без телогрейки или полушубков). С 29 преследование возобновилось, в нем участвовали уже и самолеты. Повстанцы чувствуя обреченность, разделились на группы, которые настигали поодиночке. Основная группа из 11 человек была выслежена 29-го, бой длился сутки. Шестеро восставших застрелились, среди них – Ретюнин М.А., Макеев А.Т., Авакян С.Г. Еще с месяц скрывались разрозненные группы мятежников вблизи Печоры, когда их находили, то случалось, что сдавшихся расстреливали на месте. Всего во время разгрома было убито 48 повстанцев, 8 – взято живыми. При ликвидации мятежа использовали 200 оленьих упряжек, 150 лошадей, 10 самолетов. Погибших от рук повстанцев похоронили в братских могилах в Усть-Усе - 15 человек, в Усть-Лыже -18, в Кожве -1, а где похоронены 48 смельчаков, попытавшихся принести свободу из Коми тайги – источники умалчивают.

Было ли это восстание еще одним неудачным “русским бунтом, бессмысленным и беспощадным”? Восстание было осмысленным. Оно не только дало его участникам смерть в борьбе, которую они сознательно предпочли рабству лагерей, не только стало легендой Гулага на многие годы, но и стало примером для череды подобных попыток в будущем. Восстание не было беспощадным: его участники, называвшие себя бойцами Освободительной Армии, убивали только в борьбе (хотя от случайных пуль погибло несколько мальчишек), побежденных они связывали, оглушали, никогда не избивали и не унижали, порой даже отпускали с миром. Для сравнения: взятых в плен повстанцев отряды ВОХР в лучшем случае заставляли ползать по снегу, а часто – расстреливали тут же. В одной из деревень женщина закрыла собой вход в продуктовый магазин, чтобы защитить съестное от пришедших “бандитов”. И что же “бандиты”? Отступили, отличаясь и от пугачевцев, и от банд семнадцатого года, и от комбедов.

По оценке Терентьева восстание могло легко перерасти во второй фронт против советской власти (он подчеркивает, что никаких надежд на союз с немцами у восставших не известно), а в Освободительную Армию могло войти до половины заключенных и спецпереселенцев Коми, т.е. около 350 000 человек. Помешало этому случайное обстоятельство начала восстания – сбежал стрелок ВОХР и предупредил начальство о происходящем на Лесорейде, но гораздо важнее, что местное население не догадывалось о причинах мятежа, приняло восставших за беглых бандитов. А никаких разъясняющих листовок заговорщиками подготовлено не было.

Первая крупная забастовка заключенных, получившая широкую известность в лагерях.

Осенью 50-го года в Экибастузский лагерь (попеременно входящий в состав то Песчанлага, то Степлага) прибывает этап из Долинки (отделение Песчанлага), состоящий в основном из власовцев, бандеровцев, литовских лесных братьев( Солженицын пишет про роль этапа из Дубовки, в основном из украинцев, ОУНовцев). Их поведение непривычно: на работе они загорают и покуривают, надзирателю вежливо объясняют, что он не должен вмешиваться в производство, наряды и нормы обсуждают с нормировщиками, и добиваются их снижения. О чем остальные шепчут лишь особо доверенным друзьям, они говорят меж собою громко. Когда одного из них хотят забрать в карцер, не выдают, но говорят, что готовы все вместе пройти туда. Начальство не могло управлять этими людьми, т.к. среди них не было стукачей, узнать зачинщиков было невозможно.

Тогда украинцев раскидали по разным бригадам. Вскоре стали находить трупы стукачей. За восемь месяцев было убито 45 стукачей. В лагере это называли “рубиловкой”. Некоторые из них стали убегать в лагерную тюрьму, где содержались в одной камере, прозванной “забоюсь”(Панин), или “камера хранения” (Солженицын). Без стукачей чекисты ослепли и оглохли.

Чтобы разрядить обстановку, начальство стало убеждать зеков, что идет пересмотр дел и грядет скорое освобождение. Но опытные разъясняли новичкам, что это фарс. Чекисты попробовали вызвать резню между бандеровцами и магометанами (чеченцами, ингушами, татарами и азербайджанцами). Но это разгадали и обезвредили. Обстановка накалялась. Весной 51 года произошло “гордое самоубийство”, о котором уже рассказывалось.

Вторая вспышка случилась из-за повторного развода. Развод, т.е. пересчет заключенных до и после работы при издевательских выкриках охраны, под открытым небом в любую погоду – один из главных ежедневных символов унижения в лагере. Конвой недосчитался одного человека, и приказал зекам собраться у ворот вахты. Бригадиры предлагали пересчитать людей на рабочих местах, громче всех говорил бригадир Д.Панина Павлик. (Д.Панин не сообщает его фамилию, рассказывает лишь, что Павлик был украинцем, осужденным как бандеровец.) Начальник конвоя предложил ему пройти на вахту. Это была ловушка, с тем чтобы отделить лидера от других зеков, но Павлик “движимый отнюдь не благоразумием, а львиной отвагой и стремлением геройски отличиться... прошел на вахту.” Через несколько минут перед вахтой столпилось две сотни зеков, сотни голосов кричали “верните бригадира!”. На вахте в это время Павла обвиняли в “контрреволюционном саботаже”. Он отвечал: “Мы революционеры, а не вы. Мы борцы с вашим тюремным фашизмом. Хватит вам тридцать четыре года считать себя революционерами. Раз вы против нас, то вы – настоящая контра. Зарубите себе это на носу.” Опешивший начальник конвоя приказал солдатам скрутить смельчака, но Павел раскидал охранников и вырвался из помещения вахты в толпу зеков. Взять его можно было теперь лишь вооруженной силой, но начальство не направило автоматчиков в зону: солдаты рисковали остаться без оружия. Этот случай продемонстрировал заключенным, что можно не только пренебречь своей жизнью, но и сопротивляться, что начальство их боится.

Взрыв, подготавливаемый неведомым центром (даже в 70-ые годы Д.Панин и А.Солженицын не раскрывают деталей лагерной конспирации, указывая лишь на роль лидеров национальных меньшинств), случился в январе 52 года. К этому времени обстановка в лагере изменилась. Панин: “Заключенные по-прежнему выходили на работу, подчинялись лагерному режиму, но сеть осведомителей была приведена в негодность. Лагерные придурки стали вежливыми... требования бригадиров находили полное понимание; лагерный нормировщик начал оспаривать применение норм трестом. Все бригады получали повышенный паек, ни одного доходяги больше не было... заключенные отдавали в изолятор часть своих запеканок.” Солженицын: “испытать свободу слова – ведь стукачи перебиты (Р.П.) – даже так не рано в жизни – было сладко! Но могли ли мы надеяться распространить эту свободу за зону или пойти туда с ней? Нет конечно. Какие же другие политические требования мы могли выставить? Их и придумать было нельзя... Мы не могли требовать в своем лагере – ни чтобы вообще изменилась страна, ни чтоб она отказалась от лагерей: нас бомбами с самолетов бы закидали.” Всего в на лагпункте было в это время около 5 тысяч человек, из них примерно 2 тысячи – державшихся отдельно западных украинцев.

Начальство боролось с происходящей самоорганизацией заключенных, с превращением их из согнанных вместе рабов в общество людей, сознающих свое единство. Было решено разделить лагпункт пополам, выделив всех украинцев-бандеровцев; подозреваемых в убийстве стукачей держали в изоляторе. Следствие ничего не давало (а сейчас чекистам надо было не “пришить” дело, а найти настоящих убийц и настоящих организаторов глухого сопротивления), подозреваемых выпускали обратно на лагпункт. Мочеховский (начальник надзорслужбы лагпункта в чине лейтенанта), стал бросать некоторых подозреваемых в камеру, где прятались от зеков уцелевшие стукачи. Стукачи, пытали подозреваемых и их крики были слышны в лагере.

21 января случился штурм лагерной тюрьмы. (Солженицын указывает, что 22-го, в годовщину “кровавого воскресенья”). Зеки, возмущенные пытками товарищей, выламывали доски забора и выбивали ими решетки с окон в камере стукачей, затем плеснули в камеру несколько ведер горючего (оно было в лагере для растопки угля). Но поджечь не успели: заработали пулеметы на вышках, вызванные солдаты начали открыли автоматный огонь. Штурмующие, почти все бывалые фронтовики, бросились в рассыпную и скрылись в бараках. Туда солдаты не пошли. Всего было убито меньше десятка человек. Нескольких раненых надзиратели добили палками.

22 января на работу вышли только бригады механической мастерской. Вольнонаемные рабочие выпытывали у них подробности событий, которые окрестили “ленинским расстрелом”, т.к. штурм происходил в годовщину смерти Ленина. Затем заключенные объявили забастовку и голодовку протеста. (При голодовке заключенные отказывались выходить в столовую, пользуясь лишь собственными скудными запасами.) Администрации лагеря были предъявлены требования: вызов республиканского прокурора, прекращение непрерывных репрессий, наказание виновников пыток в изоляторе. Заключенные не выходили из бараков, связь между которыми поддерживали зеки, доставляющие уголь, над тихой и пустой зоной разносился лишь дым из бараков, напоминая длинные серые свечи.

Через пару дней зачастили начальники, им говорили, что до приезда прокурора голодовку не кончат. Выяснилось, что бандеровцы к забастовке не присоединились. На четвертый день появился прокурор и высшее лагерное начальство. Они ничего не обещали и угрожали судить за контрреволюционный саботаж (ст.58-14). Мнения зеков разделились. Было назначено общее собрание. Среди молодежи многие были за продолжение борьбы, но большинство колебалось, и переломило обсуждение яркое выступление Панина. Было решено продолжать борьбу. На следующий день прокурор и начальство переменились. Они со всем соглашались, обещали репрессий не проводить, виновных из лагерного начальства наказать. Заключенные понимали, что это обман, но радость от того, что их требования удовлетворены, и голод убедили прекратить борьбу. Администрация делала мелкие послабления: разрешили кино, выдали постельные принадлежности, первые дни в столовой выдали двойные порции. Ввели также оплату труда по “хозрасчету”. 45% труда считалось заработком заключенного, из этой суммы 70% шло на содержание лагеря, оставшиеся проценты шли на личный счет заключенного, и он мог получить из него особую лагерную валюту “боны”, которыми рассчитывались в ларьке и “коммерческой” столовой.

29 января бригадиров собрали “для предъявления жалоб”. Начальство рассчитывало таким образом и успокоить зеков и, судя по речам бригадиров, выявить главарей. И эхом сопротивления звучит дерзкая речь зеков, понимающих, что это провокация, но не сдерживающих себя: “Я соглашался раньше... что живем мы как собаки... но теперь я вижу, что был неправ. Живем мы – гораздо хуже собак! У собаки один номер на ошейнике, а у нас четыре. Собаку кормят мясом, а нас рыбьими костями. Собаку в карцер не сажают! Собаку с вышки не стреляют! Собакам не лепят по двадцать пять!” – вспоминает Солженицын речь бригадира Т. (Не раскрывая фамилию и через двадцать пять лет. Забыта или считает преждевременным?)

А через две недели началась расправа. Во время пути на работу колонну остановили автоматчики и пулеметчики, приказали всем сесть, объявив, что при нарушении порядка стрельба начнется без предупреждения. Выкликнули пять фамилий активных бунтарей. Д.Панин считает, что можно было их не отдавать, кричать и пугать конвой. Но центр руководства забастовкой решил, что расплаты не миновать, надо пережить этот этап и нести факел борьбы в другие лагеря.

Допросили и Д. Панина, который на все угрозы отвечал: “Год или десять лет лагеря – ничто, по сравнению с вечной жизнью бессмертной души.” Его отвели в лагерную тюрьму, где через неделю разнесся слух о пожаре на деревообделочном комбинате (там работали одни бандеровцы). Ему не увеличили срок, а отправили на этап через Павлодар, Омск, Караганду в Спасск. Он и его друзья из Экибастуза читали по пути в лагерных уборных: “Привет героям Экибастуза!” Д.Панин так оценивает произошедшее: “Забастовка трех тысяч человек впервые доказала возможность открытой борьбы легальными средствами... Мы нанесли поражение чекистам, пронзили сердце особлагов, после чего началась вереница непрерывных уступок и смягчений... Эхо быстро разнеслось по империи ГУЛАГа, и стали возможны последующие возмущения в Джезказгане, на Воркуте и в других местах, окончательно добившие массовое рабовладение в стране.”

Кенгирский лагерь (3-лаготделение Степлага, там же было Управление Степлага) расположен в казахской степи вблизи поселка Кенгир и станции Джезказган.

Несколько факторов, ничуть не зависящих от заключенных, подтолкнули события Кенгира, приведшие к 40-дневному мятежу восьми тысяч зеков, мужчин и женщин. После расправы над Берией, бывшим патроном Архипелага, чины МВД чувствовали себя неуверенно. Даже зеки бросали им “Вы – берианцы” или “Откуда я знаю что Вы не враг, начальник же Ваш оказался шпионом.” – и нечего было возразить. Дерзких зеков можно было отправить в изолятор, но ведь и доказывать нужно было охранному министерству свою необходимость. Меж тем отменялись надбавки за выслугу (за “звездочки”), и надсмотрщики опасались – мы становимся не нужны. И мятежи заключенных стали для них не угрозой, а спасением: побольше бы беспорядков, тогда надо будет принимать меры, и не будет сокращений ни штатов, ни зарплаты.

Вероятно, именно поэтому кенгирский конвой начал стрелять по заключенным: застрелил девушку, сушившую чулки на предзоннике, ранил китайца, нагнувшегося за пачкой махорки в запретной зоне (сам же конвоир и бросил), застрелил заключенного, которому охранник же и велел собрать патроны в запретке. Стреляли и разрывными пулями по колонне зеков ранив до 40 человек. Тогда повторилась история Экибастуза (в этом-то и было достижение Экибастуза, не в дозволенном кино, и не в процентах зарплаты, а в том, что забастовки стали уже распространенным явлением) – лагпункт три дня бастовал (но без голодовки), приехала комиссия, обещала разобраться, судить виновных. Но в феврале 54 застрелили Александра Сысоева, евангелиста. С вахты прибежали конвоиры и стали подтаскивать труп к предзоннику, будто он его нарушил. Зеки кирками и лопатами отогнали убийц от тела. Офицеры говорили, что убитый кидал камнями в вышку, что было невероятно: А.Сысоеву оставалось три месяца сроку, и он был евангелистом.

Снова была объявлена забастовка. Офицеры несколько дней лично ходили по баракам (а стрелять по зоне из пулеметов после смерти Берии не решались) и выталкивали заключенных, доводили до тюрьмы. Так через несколько дней забастовка (“волынка” как говорили в лагере) рассосалась, и офицеры вроде бы доказали свою необходимость. А для успокоения заключенных в ларьки завезли побольше продуктов и выдали аванс. Для окончательного пресечения волнений привезли в лагпункт 650 блатных. Им так и говорили офицеры: “Вы у нас наведете порядок!”, а те, прослышав, что есть рядом женский лагпункт, отвечали: “Покажи нам баб, начальничек!”. Но если МВД к тому времени было в растерянности, то политзаключенные, напротив, набрались опыта и потому события развивались по-новому.

Случилось нечто неслыханное в зоне. Политические договорились с блатными. К паханам пришли широкоплечие хлопцы, назвались представителями (тех самых тайных центров, о которых Солженицын и знает мало, а что знает – упоминает глухо) и сказали: “Какая в Особых лагерях идет рубиловка, вы слышали. Ножи теперь мы делаем не хуже ваших. Вас шестьсот человек, нас – две тысячи шестьсот. Думайте и выбирайте. Если будете давить – мы вас перережем.” Блатные, подумали и решили, что против осмелевших политиков им идти даже с поддержкой администрации – ни к чему. А союз манил новыми возможностями. И ответили: “Нет, мы умнее стали. Мы будем с мужиками вместе.”

Теперь блатные на работу не ходили (как и всегда), с политическими были вежливы (а это новость) и от скуки вытаскивали у офицеров кошельки, да носились по крышам, примериваясь – как бы попасть на женский лагпункт, куда не давал пройти охраняемый хоздвор. И предложили они политическим: “Мы начнем, а вы – поддержите!”

Штурм хоздвора, где были все продовольственные склады лагеря начался в воскресенье 16 мая 1954 года. Участвовали в этом преимущественно несовершеннолетние “малолетки” или “мобили”, как их называли в лагере, а руководили паханы. Надзиратели стали бегать по баракам и звать политических помочь защитить женщин, но, согласно таинственной конвенции между политиками и ворами, политические не вмешиваются, а воры не должны насиловать женщин. Политические и не вмешались. А блатные? А конвой?

Взвод безоружных солдат оттеснил малолеток, те покидали в них камнями и все успокоилось. Начальство не арестовывало социально-близких “шалунов”, был роздан обед и близился отбой. Но с темнотою малолетки из рогаток разбили фонари в зоне, бревном рассадили ворота хоздвора, а оттуда рельсом проломали путь в женскую зону. Тогда, впервые в истории ГУЛАГа был открыт конвоем огонь по блатным, раненых докалывали солдаты штыками и добивали палками надзиратели.

Теперь хоздвор был занят конвоем. Но включились уже и политические, соорудили против хоздвора баррикаду. А в женском лагпункте? Ворвавшиеся туда уголовники выполнили конвенцию. Показали себя не насильниками, а товарищами по судьбе. Женщины их спрятали, на поимку пошли солдаты, женщины отбивались, солдаты отвечали кулаками и прикладами волокли непокорных в тюрьму. Конвойных не хватало и ввели в женскую зону строительный батальон, но солдаты отказались усмирять женщин и их увели.

Когда чины МВД затевали провокации, они, конечно не думали, что дело зайдет так далеко. На следующий день, в понедельник, спешно ища оправдание произошедшему, они впустили в женскую зону своих верзил, переодетых в заключенных. Те стали терзать женщин, а фотографы делали снимки, которые должны были оправдать действия охраны. А пока снимали эту липу, напряженность сгустилась над баррикадой и проломленными воротами хоздвора. По одну сторону баррикады зеки ломали вагонки на оружие, делали щиты из досок и матрасов, по другую сторону выжидали пулеметчики охраны. И вдруг – непонятное, веяние времени что-ли? – по приказу только что прилетевшего из Алма-Аты министра внутренних дел Казахстана военные оставили хоздвор, унеся трупы. Осталось на весь лагерь четыре охранника на вышках, женщины кричали им громче всех: “Вы – хуже фашистов! Убийцы...” Священники из заключенных отслужили панихиду по погибшим.

А в лагере, превратившемся из исправительно-трудового особого лагеря в лагерь повстанцев, – триумф свободы. И удивительное преображение: братство блатных и политических, уважение к женщинам. Такой революцией и Солженицын восхищается. В столовой прокламации на кусках газет – другой бумаги нет – “Нападай на войска первый!”, “Хлопцы, бей чекистов!”, “Смерть стукачам, чекистским холуям!”... И, как при всякой революции: митинги и митинги, ораторы и ораторы: как же воспользоваться победой, что требовать? Мы подробней разберем, что они могли потребовать, сейчас же зафиксируем, что сошлись на требованиях: убийц под суд, оперуполномоченного капитана Беляева – под суд, снять номера, не запирать бараков.

Вечером в понедельник приходит делегация от начальства: без автоматов, говорят вежливо. Из Москвы прилетели генералы: из МВД Бочков и зам ген. Прокурора Вавилов. Делегаты называют требования зеков справедливыми, обещают привлечь виновных к ответственности, осматривают избитых охраной женщин и обещают разобраться. Обещают даже оставить проломы между зонами. И умиротворенный лагерь на следующий день выходит на работу.

Но генералы не могли признать правоту заключенных. Из случившегося они извлекли урок: недостаточно укреплены межзонные стены, надо там сделать огневые зоны. И конвой при личном участии офицеров, с помощью оставшихся в зоне инвалидов заделал проломы, починил фонари, проложил между внутренних стен запретные полосы и поставил на них часовых. Но вечером раздался залихватский, хулиганский свист блатных, как перед штурмом хоздвора, и сбежали надзиратели. Вышки охраняют уже и внутренние стены – в ночь с 18 на 19 мая безоружные люди под пулеметным огнем прошли подкопами и проломами все стены и снова соединили все лагпункты и хоздвор, сломали предзонники, расширили старые проломы. Пробили и стену внутренней тюрьмы, разгромили следственные кабинеты. Надзорсостав сбежал, сидевшие в тюрьме – освобождены.

И – свобода! Снова это не лагерь ГУЛАГа, а лагерь повстанцев! Нет разводов, сорваны номера, из каптерки берется вольная одежда. Все продовольствие лагеря – в руках заключенных. Женщины и мужчины (а среди них есть и супруги, венчанные здесь ксендзом через стену, знающие друг друга лишь по запискам) впервые увидели друг друга. А в столовой выбирают комиссию для переговоров с начальством и для самоуправления.

Возглавил комиссию Капитон Иванович Кузнецов, бывший полковник Красной Армии, его освободили из лагерной тюрьмы, куда Кузнецов попал “за очернение лагерной действительности” в письмах на волю. Созданы были в комиссии отделы:

– агитации и пропаганды (руководитель – литовец Кнопкус, штрафник из Норильска, участник Норильского восстания),
– быта и хозяйства,
– питания,
– внутренней безопасности (бывший старший лейтенант Слученков, по слухам был власовцем),
– военный,
– технический.

Бывшему майору Макееву (по убеждениям – ортодоксальный марксист, но не стукач) были поручены контакты с начальством. Входил в комиссию и один из воровских паханов, были в ней женщины. Подлинные вдохновители восстания, таинственные центры – остались сами по себе, от украинцев молчаливым наблюдателем являлся М.Келлер, с 41 воевавший то против немцев, то против советских, в Кенгире самолично и публично зарубил стукача.

Этому-то повстанческому правительству, руководящему до восьми тысяч мужчин и женщин, надлежало принять принципиальные решения: надо ли обороняться от неизбежных попыток войскового подавления? Если надо, то как? Какие выдвинуть требования? Как вести переговоры? Надлежало также организовать повседневный быт.

Слученков и Кнопкус, несмотря на возражения Макеева убедили, что обороняться надо. Поэтому теперь бригады стали называться взводами (ведь лагерь – повстанцев!), бараки – отрядами, командиры отрядов подчинялись Михаилу Келлеру. Пикеты, вооруженные самодельными пиками, ножами, секирами, саблями – шли на дежурство по графику. Вместе с мужчинами дежурили и женщины. Из самана сделали баррикады против вахт, т.е. против входов и выходов, разбросали колючую проволоку, свернув ее в спирали Бруно, выставили дощечки “заминировано”. Технический отдел распускал слухи об очень секретном оружии и вывесил в своих помещениях табличку с черепом и костями и надписью ”напряжение 100 000 вольт”. Как и почти все военные секреты, это был блеф, но ведь и зеки и начальство знали, какие чудо-инженеры здесь сидят, и – верили. У входа в каждый барак поставили ящики с толченым стеклом – засыпать глаза автоматчикам.

Это оборона. Агитация тоже была организована. По всему лагерю развесили крупные лозунги, с вышек и вахт читали:

“Да здравствует Советская Конституция!” (Предвосхищая лозунг первой правозащитной манифестации в 65 году, организованной математическим логиком Есениным-Вольпиным с целью добиться гласности суда над Синявским и Даниэлем.)

“Да здравствует Президиум ЦК!”
“Да здравствует Советская Власть!”
“Требуем приезда члена ЦК и пересмотра наших дел!”
“Долой убийц-бериевцев!”
“Жены офицеров Степлага! Вам не стыдно быть женами убийц!?”

И хотя не радовали первые три лозунга большинство заключенных, но они чувствовали в них надежную опору и убеждались – не безнадежно движение. Вывесили и флаг, видный всему поселку: белое поле, черная кайма, в середине красный крест. По международному морскому коду флаг означал: терпим бедствие, на борту женщины и дети.

А быт? Ведь охранники были уверены, что заключенные раздерутся: из-за женщин, из-за еды (склад-то не охраняют), да и воры примутся за свое. Кто взбунтовался: паханы и фашисты, выродки – считали психологи МВД. По слову Солженицына, “Воры вели себя как люди, но не в их традиционном значении этого слова, а в нашем. Встречно, и политические и сами женщины относились к ним подчеркнуто дружелюбно...” Продукты выписывались по прежней норме, кухня варила, но “в новом революционном воздухе не воровала сама, и не появлялся посланец от блатных с указанием носить для людей.” И оказалось, что при тех же нормах (мятежники их не меняли) еды стало заметно больше. Все лагерное начальство, как и раньше было, получало снабжение под контролем повстанцев из расчета норм для вольных.

МВД же не только брало продукты у зеков, но и распоряжалось: водой, электричеством, медикаментами. Медикаментов не давало, электричество отключило через пару дней, водопровод оставило. Технический отдел восставших доказал, что он умеет не только пугать надписями “мины” и слухами о химическом оружии. Техотдел смонтировал гидроэлектростанцию, работающую от водопроводного крана, питавшую телефонную лагерную сеть, освещение штаба и радиопередатчик. А в бараках жгли лучины.

Установление этого порядка и ход дальнейших событий определялись двумя скрытыми от большинства восставших центрами. Про один из них – украинский национальный или “бандеровский”, организовавший “рубиловку”, уже писалось. Другой составляли марксисты, или “ортодоксы”, как их называет Солженицын. Эти люди и в лагере отстаивали марксизм-ленинизм, одобряли советскую власть, свой арест считали ошибкой, которую партия рано или поздно исправит (наиболее чуткие из них понимали, что ошибочно арестовали не только их, но и большинство соседей по бараку). Солженицын пишет, что в лагере таких было не много, но их влияние было велико, поскольку с ними часто соглашался Кузнецов. Некоторые из “ортодоксов” входили в комиссию, самую важную роль играл Макеев, уполномоченный вести переговоры с начальством.

Влияние между двумя центрами распределялось очень разумно: лозунги и требования ортодоксальные и осторожнейшие (иначе могут разбомбить авиацией), организация обороны – под началом бандеровцев (иначе начальство и разговаривать не станет). Двухполюсность восстания находила выражение во многом, в том числе в том, что у Кузнецова было два охранника с западной Украины, надо думать, и для защиты, и для контроля над ним. Кстати, он в это время сошелся с женщиной с Западной Украины.

Потянулись необыкновенные переговоры зеков с генералами МВД. Генералам МВД был унизителен уже сам факт переговоров, в ходе которых приходилось и обнажать голову перед телами застреленных зеков и уважительно разговаривать с живыми, а любой час продолжения беспорядков нес возможность отставки. Заключенные же понимали, что о чем сегодня ни договоришься, завтра все это начальством может быть нарушено, а каждый час продолжения переговоров был часом свободы. Потому они не торопились. Просили (генерал Бочков добился, чтоб заключенные формулировали не “требования”, а “просьбы”) заключенные о следующем:

– наказать убийцу евангелиста А.Сысоева и виновных в убийствах на хоздворе, избивавших женщин,
– вернуть в лагерь посланных в закрытые тюрьмы за забастовку,
– отменить номера, снять решетки с бараков, убрать внутренние стены,
– восьмичасовой рабочий день и увеличение оплаты,
– свободная переписка и свидания с родственниками,
– пересмотр дел.

Генералы МВД (прилетел и замминистр МВД Егоров) отвечали, что все это можно будет постепенно сделать, а пока заключенные должны работать. Восставшие не соглашаются ни с генералами, ни с “ортодоксами”, а требуют приезда члена Президиума ЦК. Генералы угрожают, Кузнецов напоминает: “Здесь половина людей – бравших Берлин. Если войдете в зону с оружием – овладеют и вашим оружием.”

Пока велись переговоры, длилась агитационная борьба. МВД убеждало зеков, что дело их безнадежно и надо успеть сдаться до того, как расстреляют (в том числе предлагая тайно лидерам восставшим жизнь в обмен на двурушничество); жителей соседнего поселка, что в лагере верховодят кровожадные и сладострастные бандиты. Мятежники в хоздворе нашли две кинопередвижки, их усилители использовали как громкоговорители, по ним передавалась радиогазета, последние новости, передачи были и для конвоя. Внутри лагеря была и стенная газета с карикатурами. Но это не доходило до поселка, и зеки с необыкновенной изобретательностью пытались донести правду вовне. Технический отдел делал воздушные шары на подогретом воздухе и дыме, к ним прикрепляли листовки и плакаты: “Спасите женщин и стариков от избиения!” “Мы требуем приезда члена Президиума ЦК!”, охрана эти шары расстреливала. Потом зеки из чеченцев склеили воздушных змеев, к которым привязывали приспособление, разбрасывающее листовки в нужный момент. Листовки кончались просьбой к каждому нашедшему кенгирцу доставить ее в ЦК. Охрана в ответ изотовила своих змеев, чтобы ловить и перепутывать змеев мятежников. Солженицын фиксирует в ходе восстания одно проявление сочувствия жителей поселка к заключенным: высланные чеченцы подвезли к лагерю автомашину печеного хлеба. Ее не пропустили.

Через месяц власти стали готовиться к вооруженному подавлению восстания. Под шум тракторов (зеки в это время гадали: зачем пригнали тракторы?) скрытно подъехали танки. Затем, 22 июня радио МВД объявило – требования восставших приняты, в Кенгир едет член Президиума ЦК. И на рассвете 24-го ударили пушечные выстрелы, самолеты пролетели на бреющем полете, танки Т-34 вошли в зону. Генералы с вышек и вольные со строительных конструкций смотрели на происходящее.

Большинство зеков в наступившем хаосе не сопротивлялось. Бился Третий лагпункт, в основном из бандеровцев, один барак дважды с криками “Ура” шел в контратаку... Танки давили всех, кто попадался, в том числе и женщин, остался известен и случай самоубийства: Семен Рак со своей девушкой бросились под гусеницы. Каждую захваченную группу пленных вели в степь, где клали ничком с протянутыми над головой руками. Убитых и раненых было около 700 (т.е. примерно каждый десятый из восставших). Больше тысячи человек были отобраны для отправки в закрытые тюрьмы и на Колыму. 26-го зеки убирали баррикады, 27 вывели на работу. Суд над лидерами восставших произошел осенью 55, закрытый (приговоры? Солженицын не знает).

Убитых зеков частью похоронили в зоне, частью в степи. В 56 году ликвидировали всю эту зону, местные жители узнали, где похоронены восставшие, и приносили на это место степные тюльпаны.

1946 – Колыма
1947 – Усть-Вымь (Коми АССР), Джезказган
1948 – Салехард

В этом году в печорских лагерях под руководством бывшего полковника Бориса Михеева повторена Усть-усинская попытка: освобождая лагеря один за другим, дойти до Воркуты. Повстанцы встречены в 100 км. от Воркуты и рассеяны боевыми самолетами, часть спаслась и партизанила в горах Урала. Михеев схвачен и приговорен к 25 годам заключения.

1950 – Салехард, Тайшет
1951 – Джезказган, Сахалин
1952 – Вожель (Коми АССР), Молотов, Красноярский край
1953 – Воркута, Норильск, Караганда, Колыма
1954 – Ревда (Свердловск), Карабаш (Урал), Тайшет, Решоты, Джезказган, Кенгир, Шерубай Нура, Балхаш, Сахалин.
1955 – Воркута, Соликамск, Потьма

Разумеется, в этот список не попало многое. Трудно отделить случайную “бузу” заключенных по конкретному поводу, от крупных волнений. Например, в этот список не попал эпизод голодовки в 42 году женского этапа из-за того, что им не давали пить. Кстати, это увидели возвращающиеся на фронт солдаты и заступились перед конвоем за женщин и тут было знамение времени. Такого рода эпизодов было множество. Были также и поразительные эпизоды политической борьбы, например Н.Давиденков (во время войны перешедший линию фронта, участвовавший в Русской Освободительной Армии, опубликовавший в Париже отрывок из “Реквиема” Ахматовой и выданный после победы англичанами Сталину) расклеивал в казахстанском лагере листовки с текстом передач “Голоса Америки”. (См. Посев 96г. № 3).

С точки зрения офицеров МВД политических выступлений, требований, восстаний в лагере быть не могло. Ведь офицер МВД, допустивший в подответственном ему лаготделении политическое выступление, совершал куда более серьезное упущение в глазах начальства, чем допустивший акты бандитизма. Поэтому офицеры называли забастовки – “волынкой”, восстания – бандитизмом. Кое в чем их интересы в этом совпадали с интересами зеков, т.к. за волынку наказывали куда менее серьезно, чем за забастовку (ее могли признать не как забастовку, а как “контрреволюционный саботаж”).

Попробуем указать характерные черты крупных лагерных волнений. Сперва отметим, что сопротивлению способствовало новое ужесточение режима в 48 году. В это время были сформированы так называемые Особлаги с более суровым и унизительным режимом, чем в “Исправительно-трудовых” лагерях. В них направляли только осужденных по политическим статьям. Тем самым администрация лагеря потеряла возможность управлять осужденными по 58-ой статье с помощью блатных, политическим же без постоянного террора со стороны блатных проще было организоваться и противостоять администрации.

Очень важно было изменение состава арестованных во время и после войны сравнительно с довоенным временем. Среди арестованных до войны преобладали представители тех слоев населения, которым Советская власть открыто объявила войну: зажиточные крестьяне, духовенство, дворянство, “непролетарская” интеллигенция. Эти люди были, как правило, запуганы и ощущали себя социально неполноценными еще до своего ареста. Мысль о сопротивлении уже не могла у них появиться, лучшие из них стремились лишь сохранить достоинство. Много было среди арестованных и бывших коммунистов. Большинству из них, оставшихся “ортодоксами” и ощущающими Советскую власть как свою, пролетарскую, лучшую в мире власть, мысль о сопротивлении такой власти казалась нелепой.

С конца войны в лагерь стали попадать другие люди, зачастую с оружием в руках боровшиеся против Советской власти: власовцы, лесные братья из Литвы, бандеровцы с западной Украины. Именно бандеровцы устроили “рубиловку” стукачей, после чего жизнь в жестоко очищенных лагерях изменилась к лучшему. Да и даже невинно арестованные фронтовики не имели ничего подобного, на комплекс социальной неполноценнсти. Наоборот, они победили на войне и знали, что успех возможен в самых трудных обстоятельствах.

Отмеченные выше обстоятельства подготовили почву для усиления сопротивления. Теперь скажем о характерных чертах волнений. Они (за исключением Усть-Усинского восстания, подготовленного вольными) развивались не запланированно, волноподобно. Произвол или жестокость лагерной администрации вызывают стихийный протест горстки смельчаков. Он жестоко подавляется, что вызывает уже более обдуманное массовое движение, и это вторая волна, которую власти пытаются успокоить выполнением незначительных требований и наказанием выделяющихся протестантов. Иногда на этом этапе, как в Кенгире, возникает третья волна сопротивления. И каждая следующая волна сопротивления мощней предыдущей.

На каждом этапе у заключенных нет точных планов, есть только воля к борьбе и невозможность безропотно выносить очередное унижение. При этом по глухим упоминаниям многих авторов можно догадаться о наличии скрытых центров и одиночек, стремящихся использовать всякий шанс, приближающий взрыв, учащих заключенных, что бороться можно и должно. Но когда события возникают, они часто бывают неожиданны для этих центров и в первый момент идут помимо воли самых упорных пропагандистов сопротивления.

Перед бунтующими заключенными стояла проблема лозунгов и проблема смысла волнений. Что можно потребовать от начальства хоть с какими-то шансами на успех, и каков смысл рисковать жизнью и новым сроком, ради обещаний начальства, исполнение которых ничем не гарантировано? (Примечательно, что фраза “Какая разница – умрем восставшими сегодня или подохнем завтра.” принадлежит вольнонаемному Ретюнину, заключенные сознательно были меньше готовы к самоубийственным акциям, что согласуется с малым числом самоубийств в лагере.)

Мы видели, сколь умеренны были требования и забастовщиков Экибастуза, и повстанцев Кенгира. Бессмысленно было требовать от системы МВД самоуничтожения. По сути, зеки могли угрожать лишь собственной гибелью (это очевидно в случае объявления голодовки, повстанцев Кенгира тоже легко было всех уничтожить авиацией). Безусловно, массовая гибель заключенных, произошедшая не по инициативе МВД, была нежелательна для начальников ГУЛАГа. Но, как понимали заключенные, начальство скорее пошло бы на это, чем признало свободными всех восставших. Поэтому они могли требовать не свободы, а лишь пересмотра дел. Тем самым они признавали нормы советской юстиции и должны были следить, чтобы остальные их требования не противоречили советским законам, не подпадали автоматически под статью УК. А исполнение требования пересмотра дел требовало гарантий, которых МВД в принципе не могло дать. Ведь этот процесс требовал времени и индивидуальной работы следователей и судей с каждым делом и заключенным. А кто мог сказать, зачем вызывают зека – на пересмотр дела и свободу, или во внутреннюю тюрьму, где намотают новый срок? Поэтому заключенные кроме требования пересмотреть их уголовные дела (в исполнение чего они сами не верили) ограничивались лишь требованием наказать отличившихся в жестокости охранников (а проверить исполнения этого требования заключенные тоже не могли) и требованиями некоторых бытовых послаблений режима, что начальство иногда исполняло.

Разумеется, основной причиной волнений было стихийное возмущение, не задумавающееся о дальнейших последствиях борьбы. Но, как уже было отмечено, существовали скрытые центры и одиночки, подготавливающие возмущение. В чем видели прагматический смысл борьбы эти люди? Насколько можно понять, они видели смысл каждого такого локального стихийного возмущения в том, что оно становится примером для других заключенных, и, если достигнут хоть какой-то успех – примером не только героическим, но и плодотворным. Также восставшие Кенгира вели упорную борьбу за умы жителей соседнего поселка (об этом было рассказано). Отметим, что во время их мятежа произошла забастовка в первом и втором отделениях Степлага. В отличие от них, повстанцы Усть-Усы не позаботились перед выступлением подготовить листовки, разъясняющие жителям свои намерения (возможно, тогда их выступление было бы раскрыто на стадии изготовления листовок, или организаторы разошлись бы из-за их содержания). В распространении информации о волнениях по лагерям бунтарям помогала система ГУЛАГа, в профилактических целях периодически направляющая зеков из лагеря в лагерь (дабы на одном месте не возникало организации).

Что ожидало участников волнений? Разумеется, с того момента, как охрана начинала стрелять, наиболее активные заключенные (и случайно оказавшиеся рядом) рисковали жизнью. Если создавался легальный центр восстания, подобный комиссии во главе с Кузнецовым в Кенгире то его члены, проводившие не соглашательскую с МВД политику, отдавались под суд, где им угрожали расстрельные статьи. Но в целом, расправы были хаотичны и не сильно выделялись своей тяжестью на фоне общей жестокости ГУЛАГа. Можно было больше пострадать за то, что опоздал на развод, чем за дерзкую речь, призывающую зеков к борьбе.

Наконец, остается вопрос, на который вряд ли может ответить историческое исследование: как вели себя люди и как менялись в борьбе за свободу? Это дело – поэтов, художников, философов. Здесь же отметим, что Кенгирское Восстание опровергает утверждения, что всякая революция порочна и лишь раскрепощает низменные инстинкты человека, и что русские люди, когда окажутся без начальства, способны лишь к бессмысленному буйству. Упомянем еще, что глава восставших Кузнецов незадолго до мятежа подал прошение о помиловании и получил его в ходе мятежа (но власти его отменили тут же). Что заставило его возглавить восстание, а не остаться в лагерной тюрьме, ожидая столь близкой свободы? Упомянем и что около 400 парней из блатных, которым власти объявили об освобождении в ходе мятежа, отказались выйти из мятежного лагеря. Что это было – немыслимый градус солидарности и “упоение в бою и бездны темной на краю.”?