Три статьи

---

Похвальба чорта.

Несколько слов восхищенного христианина о Гомере и о предрасположенности разума христианству.

О некоторых психологических стереотипах и об их исторических корнях, ослабляющих влияние христианства и демократических идей на российское общество. Антихристианские силы современности. 

---


 

Вступление автора.
Вступление беса.
Борьба бесов в истории.
Богопочитание.
Наука.
Наша философская школа.
Двадцатый век. Первая половина.
От новой войны и до конца века.
Завершение. 

Честно говоря, я не знаю стоит ли давать на обозрение широкой публики или даже двум-трем своим знакомым записи этих определенно чертовских речей, которые оказались у меня волею случая. Обоснованно говорят, что христианам не следует обсуждать речения нечистой силы. Да и меня могут упрекнуть, что лучше было бы записывать речи ангелов.

Предупреждая эти упреки, скажу, что мне, как и многим до меня, начиная по-крайней мере с Цицерона, затем Эразму Роттердамскому, написавшему даже “Похвалу глупости” и многим другим в новое время, легче обличать заблуждения, чем выявлять истину. А между бесами и глупостью или злобой расстояние не велико, часто оно лишь в названии и привычке.

Так уж мы устроены, что легче слышим голоса соблазнов, чем учения истины. Речи ангелов не навязчивы, их не услышишь без труда, а нечистая совесть подталкивает их скорее объявить праздными химерами. Научения же врагов наших рядятся в соображения практической пользы, прагматизма и имеют множество резонов.

С Божией помощью мы можем даже из слов бесов извлекать пользу: узнавать как уловляются наши души, видеть обман в их щедрых обещаниях и, главное, никогда не подражать им ни действием, ни в ходе мыслей. Следует помнить лишь о том, что бесы часто врут сами себе и не относиться к их словам с доверием, ибо они стремятся приписать себе силу, которой не обладают, и выдают за знание то, что таковым не является. Впрочем, это вы сами услышите в их рассуждениях.

Кому-то покажется обидным, что важнейшие события истории человеческой оказываются результатом какое-то мелкой бесовской интрижки. Я сам не знаю, как относится к этим утверждениям: врут ли здесь члены адского воинства, стремясь увеличить свою роль и вырасти в собственных глазах, или действительность и вправду обстоит столь печальным образом. Решайте Вы, любезный мой читатель.

С этими оговорками и предостережениями я предоставляют Вашему вниманию записи под заголовком

Похвальба чорта.

Господа бесы! Тише, тише, заклинаю вас. Мы собрались сюда не для того, чтобы бессмысленно визжать, кривляться и ловить друга друг и соседа за хвост, тем более не для того, чтобы лягаться данными от Веельзевула копытами. Остроту зубов нужно проверять на людях, а не на друг друге. Тише, а не то я отдам вас Церберу или съем сам.

Итак, мы собрались здесь, в этом пустынном и жарком месте, в милой нашему сердцу пещере. Место это отмечено тем, что неподалеку наш доблестный предводитель пару тысяч лет тому назад имел беседу с дерзким человеком, родившемся в Вифлееме. Вы знаете, о ком я говорю. Вы знаете так же, что наш предводитель всесторонне и с наилучшей, достойной его честностью предложил свое искренне сотрудничество. О, если бы тогда было достигнуто согласие! Какое бы благоденствие, можно сказать сплошной и кромешный ад царил бы на земле! Но дерзкий смельчак отказался. Это принесло неисчислимые бедствия для его сородичей, а он сам - бесславно погиб от своих же соплеменников. Порой мне даже становится его жаль, и я пытаюсь понять, чего же ему не хватало в тех ослепительно конкретных и деловых предложениях, что сделал ему наш предводитель: накормить всех хлебами, овладеть всеми царствами земными и летать по воздуху. За этим стояло экономическое благоденствие людей, - а ведь о людях-то дерзкий еврей и говорил все время. Но, если бы он, как говорил, не был удовлетворен сытой жизнью, то став повелителем всей земли, он смог бы насадить любое учение в сердцах своих подданных. И это он отверг, сказав, что не хочет мне служить. Сам же он говорил потом - или это ему приписывают? - что пришел всем послужить. Наконец, мы предложили ему самые подлинные чародейства - и что же: ссылаясь, как обычно, на строки древней книги своих сородичей (на ее основании-то его и казнили), он отказался и здесь.

Итак мы собрались здесь, в этом печально памятном для нас месте. О, если бы тогда было достигнуто согласие! Но его нет, и беспорядки ползут по земле вплоть до сего дня, чрезвычайно затрудняя нашу планомерную и рассчитанную на века работу. Я бы даже сказал, рассчитанную на вечность работу. Но пусть эти трудности подвигнут нас не на малодушии, а на еще большую энергичность, ловкость и неумолимость в работе и пусть непреклонная ненависть укажет нам путь!

Рассаживайтесь же наконец. Теперь прошу зарегистрироваться. Не вздумайте только приходить сюда без своих личных регистрационных знаков, как это случается там, у людей. Сея у них беспорядок, мы отнюдь не должны учиться ему сами. Помните - беспорядок на землю, а аду - дисциплина и методичность. Помните, что нарушающих наш порядок ждет Цербер.

Итак, присутствует 205000 бесов. Кворум имеется. Все вы знаете, что предводитель велел нам собраться, чтобы мы так сказать, подвели итоги двухтысячелетнего периода, истекшего с того памятного разговора в близлежащей пустыне, о котором я уже напоминал вам. Но это большая тема, а чтобы принимать решения и правильно вести собрание, нужно установить порядок обсуждения, выработать регламентные нормы, избрать президиум. Хорошо иметь непреклонную ненависть, но этого мало, нужно иметь гордый самовлюбленный разум и дисциплину, отливающую эту ненависть в подлинно адские формы.

Итак, прежде всего регламентные нормы. Чтобы совместить принцип демократизма с необходимостью монолитной сплоченности в наших адских рядах, предлагаю после широкой и всесторонней дискуссии на любую тему проводить голосование. Тех, кто проголосует против большинства, предлагаю отдавать Церберу, пусть он решает, что делать с теми, кто нарушает нашу монолитность, с теми, кто настолько туп, что даже после обсуждения не понял, как надо голосовать, с теми, кто не понял, чего же ждет от нас предводитель. Для чего же мы собираемся, как не для того, чтобы лучше следовать воле предводителя?! Кто за?

Единогласно. Очень хорошо. Переходим к выборам президиума. Кроме меня предлагаю избрать в президиум Люцифера и Асмодея, как ответственных за изучение искусств и наук. Как будем голосовать: списком или по кандидатурам. Списком? Громче, пожалуйста. Хорошо. Я ставлю на голосование списком три кандидатуры. Что, вы спрашиваете, как меня зовут и кто я такой? И вы еще называетесь чертом! Может быть, ты с помощью таких вопросов думаешь выбраться отсюда куда-нибудь в чистилище? Не выйдет! Отсюда нет выхода кроме как на землю за новыми душами. Так, ты все еще спрашиваешь? Уже нет, уже догадался? Ну я тебя помучаю сам, после собрания, а пока сиди здесь и наводи порядок, если будешь хорошо это делать, то, так и быть, тобой займется Цербер, а не я. Ну, кажется разобрались В аду как в аду, а вы что думали? Итак, ставлю на голосование список членов президиума. Хорошо. Единогласно. Теперь обсуждается повестка дня. Я предлагаю включить в нее следующие пункты:

1. Исторический доклад.

2. Науки и искусства как средство привлечения к аду.

3. Двадцатый век. Новые трудности и новые надежды.

4. Необходимые оргмеры.

5. Наказания провинившихся.

Ставлю на голосование. Хорошо, я слышу ваши предложения. Не шумите, идет голосование. Единогласно. Очень приятно. Благодарю вас. Теперь я приступаю к своему основному выступлению, в котором коснусь всех перечисленных в повестке дня пунктов. Главная цель моего выступления - подбить кое-какие итоги, так сказать перечислить наши внушительные победы за истекшие две тысячи лет. Для удобства слушателей, а за нами напряженно следит весь ад, я разобью свое выступление на разделы

Все вы понимаете, что наша благородная борьба с Богом за равенство с ним и свободу от него последние тысячелетия ведется преимущественно на планете Земля за души двуногих млекопитающихся, называемых людьми. Это, по собственному признанию нашего противника, его любимые создания и потому, убеждая их добровольно отказаться от собственного создателя, мы испытываем чувство глубокого удовлетворения. Мы как бы ведем диспут с противником и каждый, принявший нашит доводы человек - аргумент против Бога. Нашу победу затрудняет, но и делает ее более приятной тот факт, что люди созданные Богом, естественно, сами по себе, чувствуют любовь к своему создателю, подобно тому, как дети любят родителей. Поэтому на мало предложить человеку убедительную картину мира, объясняющую ему выгоды сотрудничества с нами, мало привести доводы рассудка против тех учений, которые привлекают к Богу, но надо еще изменить его волю, в которой по рождению коренится любовь и благодарность к Богу. Нам мало его убедить, нам надо его обаять, найти и предложить человеку то, что он может найти только у нас.

Нас ни в коем случае не должно обескураживать то в самом деле грустное явление, что пока ни одна душа, захваченная нами, не оказалась стоящей, нужной нам и на что-нибудь годной. Многие даже считают, что Бог специально подсовывает нам такие души - вроде бы что-то есть, а приглядишься: пустота и никакой пользы. Во-первых, эти души отняты у Бога и это - достижение, во-вторых, может быть, мы еще научимся на что-то эти души использовать. В третьих, мы не теряем надежды, в этой надежде и заключен сокровенный смысл нашей охоты на души, что когда-нибудь мы поймаем нечто ценное, а не слабое подобие той абсолютной темноты, что представляет самую суть нашего предводителя. Мы не теряем надежды привнести в ад хоть немного смысла - именно в этом сверхзадача нашей охоты. Если же нам не удастся это, и мы установим, что смысла нет нигде - тогда это будет нашей окончательной победой над Богом.

Сколько раз я отчаивался! Бывает, привлечешь к себе талантливого юношу, красивого, умного, доброго и что же: подпишет он с тобой сделку, ты ее выполняешь добросовестно, а он как-то хиреет, вянет и злится почему-то на меня. Когда умирает, вглядываюсь я в его душу - мутное серое пятно, кричащее что-то отчаянное и злобное на меня. А я-то ради него старался! Я-то его голубил. Я его научил обманывать, красть, убивать, хулить Бога - столько всего необходимого в жизни, и где же благодарность! Тогда я хватаю добычу и волоку в ад, где мщу за эту неблагодарность. Но после я выхожу на новую охоту без уныния, а с самой неумолимой ненавистью. Эти чувства знакомы каждому из нас, так что я не буду развивать тему.

Тема моего доклада - последние две тысячи лет нашего дела. Да, мы признаем, что жизнь того дерзкого еврея, о котором уже был разговор, внесла кардинальные изменения в нашу охоту. Даже не столько жизнь, сколько распущенные его последователями слухи, что он де не умер, а воскрес и его живого видели после погребения. Мне стыдно напоминать об этом вздоре, я краснею за Бога, пошедшего на такую нелепую ложь. Конечно, этот еврей умер, ничего не достигнув. Он, как я уже говорил, отверг союз с нашим предводителем, затем взбудоражил Иерусалим и был казнен. Горьк плакала его мать, тряслись от страха и разочарования его ученики, а нам было раздолье. И что он дал, чему научил? Как он сам говорил, он дал то, чего глаз не видел и ухо не слышало, а это могло быть только нечто совершенно бесполезное или просто ничто. А прими он союз с нами! Какой бы стройный и благовоспитанный ад стоял бы сейчас на земле, вместо постоянной неустроенности, царящей на ней.

Но, так или иначе, слухи о его воскресении сделали свое дело. Его смерть - она была самым убедительным свидетельством бессмысленности всякой любви к ближнему, всякой правды, всякого милосердия и справедливости, всякого богопочитания на земле. Он умер, стал прахом, как самый последний разбойник или прокаженный, или тиран, или сводник! Воистину, если бы мы могли найти его труп, то сожгли бы его, а пепел показывали людям - смотрите и поймите, что один конец доброму и злому на земле. Но его мерзкие ученики, вечно пьяные и трусливые, украли его тело, и мы оказались лишенными такого свидетельства для людей.

С тех пор наша деятельность на земле стала протекать в иных условиях. Несусветные слухи о воскресении разнеслись во все коны земли молниеносно. Благодаря им разрозненные ранее наши противники получили одно имя “христиане” и объединились. Увы, как больно было это наблюдать, больно об этом и говорить. Но мы не теряли присутствие духа, и нашли и в этом объединении наших врагов нечто, что можно использовать в интересах ада. В самом деле, их объединение, названное церковью, дало нам, так сказать, наилучший объект для атаки. Достаточно было соблазнить какого-нибудь священнослужителя - и смущалась вся паства. Мы ставили своих людей: гордецов, развратников, интриганов, новых Неронов и Калигул в руководство церковью. Этому дерзкому еврею досадно было бы знать, кто клялся его именем, кто, как он выражался “пасет его стадо”. Так мы поражали врага в самый его центр, чего не могли сделать раньше. Правда, нам пока не удалось добиться того, чтобы церковь сама отказалась от чего-нибудь из вздорных речений этого еврея, даже поразительно с каким упорством все эти интриганы, развратники, Нероны и Калигулы, словом вполне наши, адские люди, теряют всякую рассудительность, когда речь заходит о том, что они называют догматами веры. Столь здравомысленные, когда нужно что-нибудь украсть, отравить кого-нибудь, устроить интрижку за выгодное место или звонкий титул, они теряют всякое спокойствие и рассудительность и из-за пары фраз готовы отказаться от столь милых их и нашему сердцу занятий.

Используя выгоды их объединения, мы не забывали, что само существование этого единства мешает нашим планам. Здесь нам удалось добиться внушительных успехов. Сперва мы внушили непреодолимую ненависть друг к другу всем группировкам, понимающим учения этого еврея хоть немного по-разному. По-моему, сплетение речей. мешанина, которой две тысячи лет тому назад учили у Генисаретского озера - вообще не может быть понята. По крайней мере никто у нас ничего в ней не понимает. Но эти люди считают, что им все ясно (эту мысль мы внушили им сами), и другие - заблуждаются или лгут. Нетерпимость! О это сладкое слово! Его почти также приятно произносить как “ненависть”. Они прямо купались в ней. Потом эти милые нашим ушам и глазам распри немного поутихли, они выработали несколько строчек текста, писанного по-гречески и по-латыни, умещающиеся все на одном свитке, на одном пергаменте. Я уже говорил об этой вещи, они называют ее ”Символ веры”. Этот самый символ веры доставляет и, боюсь, еще доставит на множество хлопот.

Но, когда прекратились почти распри бесчисленных мелких группировок, мы добились великой победы. Все подземелье ада, его верхние и нижние этажи (я позволяю себе использовать это человечье понятие, хотя, какие у нас этажи!) радостно хохотали и улюлюкали. Я говорю о расколе их церкви на западную и восточную. Я готов рассказывать о нем и о проистекающих из него выгодах ада целую вечность, но ограниченность нашего собрания времени понуждает меня перейти к следующей теме.

Богопочитание.

Конечно, всем нам было тягостно видеть их храмы, огромные, заполненные толпой людей, внимательно смотрящих на священника, пожимающих друг другу приветливо руки, а затем идущих к алтарю, чтобы, как они говорят, “причаститься”. Как больно смотреть на выражение их лиц - глупейшее и противное аду смирение! Нам больно видеть и пустынный сельский храм, где бывает, стоит на исповеди одна старушка и шепчет что духовнику. Нам больно видеть все их процессии, стяги, а больнее всего видеть там детей. Но мы не поддаемся отчаянию из-за этого. Мы боремся.

Прежде всего мы стараемся внушить им неправильное использование разума. Я уже говорил, что в сердцах у них коренится тяга к Богу и церкви, и если даже нам удается подбить их на что-то адское, то голос того, что они называют совестью, будет толкать их обратно и вызывать нечто, называемое ими раскаянием. Вот тут-то очень важно повлиять на разум! Важно подсобить им найти себе оправдание, или, наоборот, внушить, что оправдание невозможно и что теперь они не нужны Богу. Но как этого добиться? Ведь этот еврей, о котором я столько говорил, ясно сказал им, что так поступать нельзя. Помогают, конечно, всякие хитрые умозаключения, которые можно подсунуть им, например: “Если все по воле Бога, то я ни в чем не виноват.”, или “Я должен разобраться со своими проблемами сам, не обременяя ими Бога.” или “Я так плох, что недостоин делать ничего доброго.” или “Я так прогневал Бога, что теперь уже ничего не изменишь.” и т.д. Но это все частности, хотя иногда и очень полезные.

Мы решаем проблему кардинально! Мы добиваемся того, что они вовсе не пытаются осмысливать ненавистные слова их учителя. Просто поразительно, как просто оказалось этого добиться! Мы говорим, что раз Иисус - Бог, то нечего, кощунственно, примеривать его слова к мирской жизни, - и они верят. Мы говорим, что раз Иисус Бог, то нельзя думать, почему он поступил так или иначе, - и они верят. Мы внушаем им, что лучшим способом говорить о нем почитать его - пышные церемонии и непонятные никому, ни говорящему, ни слушающему слова, а на все вопросы о Боге и божественном надо хранить глубокомысленное молчание. Мы умираем от смеха, наблюдая как они из почтения (понимаемого по нашему внушению) гонят от себя всякую мысль, всякий житейский опыт, когда читают или слушают о “Христе”. Они, которые и обед сварить, не подумав прежде, как это делается, полагают, что можно не задумавшись ни разу соединиться с Богом. Они из почтения стесняются спросить о Боге: “как?”, “почему?”, “зачем?” - они думают, что это невежливо. Смешно, как они позабыли, что Иисус сам называл себя учителем и отвечал своим последователям на самые нелепые вопросы.

Заглушив их разум при помощи такого вот изобретенного нами почтения, мы можем теперь проделывать с ними многое. Мы начинаем играть на их инстинктах теперь как на псалтыри. Тогда они принимают свою селезенку, или биение крови, или тепло, рассылаемое желудком по телу, или еще какое-то физиологическое явление за божественную благодать. Как весело это наблюдать! Естественно, их душе этого мало и они испытывают временами суровое отчаяние - но отвыкши пользоваться мозгами они не понимают в чем дело. Они погружаются в уныние и начинают вести совершенно хаотическую жизнь, и их становится возможным подбить на все что угодно, хотя вначале это были очень богобоязненные люди.

Когда нам удалось так или иначе притупить разум, мы добиваемся того, что они произносят слово Бог механически, совершенно не задумываясь о том, что же они сказали. Самый выпуклый пример, это фразы вроде “Я верю в нравственный закон, но не верю в Бога, я ищу истину и мне нет дела до Бога” Великолепно! они уже забыли, что добро - это одно из имен Божиих, и всякий, кто служит ему - служит Богу, они уже забыли, что истина - тоже имя Божие и всякий, кто познает ее, познает Бога. А чем был бы Бог, если бы он не хранил нравственный закон. О, этот ненавистный нам нравственный закон - если бы Бог не открыл его людям, как разросся бы ад!

Я уже говорил о том, что они называют таинствами. Все эти процессии, погружения в воду, поедание кусочка хлеба и глоток вина. И в том же роде. Я не понимаю почему, но остается фактом, что мы терпим от всего этого огромный урон. Мы разрабатываем два пути борьбы с “таинствами”. Первый и самый простой - сделать эти таинства самоцелью. Как учит ненавистная нам церковь? Это надо знать, ибо врагов надо знать. Она учит что эти таинства имеют силу при искреннем желании паствы принять их, при глубокой вере и сердечной чистоте. Все эти качества не видны со стороны, и в этом - наш шанс! Мы и внушаем христианам, что им нужно приходить в храм, ставить свечку, кушать там кусочек хлеба и уходить обратно. И все. Этим и спасается душа. Примерно так учили и язычники своим обрядам, и именно с таким отношением боролся рожденный в Вифлееме. Поразительно, сколь многие и сколь легко принимают подобные взгляды.

Но есть еще более успешное средство. Мы внушаем, что эти предметы: вино, хлеб, вода - никак не могут помочь соединиться с Богом, вообще бессмысленны и не нужны. Мы говорим: ну разве могут духовные движения зависеть от ритуальных, каждодневных действий какого-то человека, облаченного в дорогое одеяние. Бог, духовное - внутри человека и в сердце его, а вовсе не в каких-то внешних действиях. Обряды нужны лишь для дураков, ибо смешно думать, что Бог нуждается в наших хлебах и молитвах - так учим мы. И это отвлекает от посещения ненавистной нам церкви довольно многих, и, что особенно приятно, многих образованных и честных людей. Я поражаюсь, как эти умники не в состоянии задать себе вопрос: “Если мы, чтобы узнать, заставить проявиться законы природы, должны ставить сложные эксперименты, строить машины и приборы из тонн бетона, железа и редких химических элементов - и все это для того, чтобы разглядеть электрон, или удостовериться в научной гипотезе, то почему не может быть каких-то необходимых условий для того, чтобы люди могли воспринять Бога. Скорее, стоило бы удивиться не тому, что для совершения таинств необходимы какие-то внешние действия, а тому, что достаточны столь незначительные вещи: хлеб и вино, чтобы свершилось единство с Богом. Воистину, Бог до обидного легко открывает себя людям. К нашему счастью, к ликованию всего ада, люди редко этим пользуются.

Особенно ненавистно нам таинство причащения, евхаристия, как еще его называют. Очень удачно, что его так легко высмеять - в самом деле, сколько людей отказывается от него, не понимая, как это можно есть плоть Бога. Мы внушаем им, что это хуже людоедства. Конечно, если бы они задумались о том, что плоть Бога и плоть человека весьма отличны меж собой, сообразили бы, что им только и известно о плоти Бога, что она вкушается в евхаристии, то они не поддавались бы нашему глумлению столь легко. Они поняли бы, что тело Бога отличается от дохлой коровы, кусок мяса которой зажарили на бифштекс. Но они судят по материальному миру о таинстве, а не по таинству о материальном мире - и в этом наша удача и крепость ада.

Наука.

Еще задолго, за много веков до рождения Иисуса, у людей стало зарождаться нечто, называемое наукой. Я не могу назвать ни точную дату ее возникновения, ни первого человека, посвятившего себя ей. Да нам сегодня это и не очень важно - нам-то незачем заниматься научными изысканиями на какую-либо тему, это было-бы пустой тратой сил, отвлекающей от непосредственных, насущных задач охоты. Вся наша деятельность подчинена насущным задачам. Но вот у людей - не так. В разных государствах, особенно на побережье Средиземноморья, стали появляться люди, проводящие чертежи на земле и приходящие в восторг от того, что какие-то линии пресекаются, то глядящие в небо и размышляющие о движении звезд, то записывающие на глиняных дощечках или пергаменте даты правления своих царей, рассказы о войнах. Сперва мы не знали, как к этому относиться. Но когда стало очевидно, что у всех этих на первый взгляд разнородных занятий одна цель и причина: неудовлетворенность тем, что ощущается, и попытка найти общую причину разных явлений, неустанный вопрос “почему?” и “зачем?”, мы поняли, что это - помеха нашей охоте. Помеха, потому что когда люди бескорыстно задаются подобными вопросами, ищут истину, как они выражаются сегодня, то они находят Бога. Запомните это накрепко, господа бесы - когда люди бескорыстно ищут истину, то они находят Бога. И нам остается лишь слабое утешение, что они сами не всегда это понимают.

Мы попытались искоренить этих ученых чудаков. Мы натравливали на них сородичей, убеждая, что ученые - колдуны или служат иным, не принятым в народе богам. Мы натравливали на них царей, утверждая, что мудрецы подрывают устои царства и плетут заговоры под видом своих непонятных чертежей, которые, как мы внушали, суть лишь зашифрованные планы переворота. Мы доставляли ученым много неприятностей, не смогли изничтожить их.

Особенно противными были греческие философы и геометры. Дело в том, что они не только изучали мир, но и рассуждали о Боге и пытались строить свою жизнь согласно представлениям об устройстве мира, о добре и зле. Более того, они часто совершенно бескорыстно, делились своими мыслями с другими, спорили на эти темы друг с другом, а кое-кто пытался даже преобразовывать жизнь в государствах по философским принципам. Конечно, у них это не очень-то получалось, но как противны были нам сами эти попытки. Как противно, когда сеяли сомнения в существующем укладе вещей ради лучшего, жертвовали видимым и осязаемым ради невидимого и умозрительного. Словно бы Бог, в тайне от нас, готовил для принятия учения Иисуса не только Иудеев (об этом мы знали и принимали необходимые меры), но и греков.

Особенно ненавистен был нам Сократ. Он приходил к преуспевающим людям, которых мы с помощью честолюбия и иных соблазнов надеялись заполучить в ад, и нападал на них простыми, детскими вопросами о добре и зле. Вопросы-то были детскими, но его настойчивость была далеко не детской. Его собеседники терялись и не могли ничего возразить, им оставалось только признать себя невеждами или бесчестными людьми. Если бы он говорил с ними наедине, это еще полбеды! Так нет же, он привлекал к себе молодежь, и никчемные диспуты о добре и зле баламутили все Афины. Ад испытывал тревогу. Конечно, не такую, как во времена в Иерусалиме молодого галилелееянина, но это было тяжелое время для нас. Ответственные за Афины бесы были разжалованы, 2300 чертей были отданы Церберу, 25 из них мучается до сих пор и их великолепные крики доносятся до нашего собрания, служа предостережением нерадивым бесам. С нашей подачи, афинское судилище приговорило Сократа к смерти. Мы торжествовали, но увы, радость наша была преждевременна - непонятное бесстрашие философа в смертный час и любовь к нему юношей, особенно Платона, привлекла к ненавистной нам философии еще больше греков. Да что там греков! Еще и по сей день Сократ вырывает из наших лап многие молодые души. Воистину, велико коварство Бога, когда он смерть, поражение своих ревнителей на Земле превращает в победу. Добившись успеха с Сократом, он применил сходный прием со смертью Иисуса, но об этом вы знаете.

История с Сократом окончательно убедила нас, что извести тягу к знаниям невозможно. Тогда мы примирились на время, конечно) с этим явлением и стали использовать его в своих целях. Метод, который мы использовали, очень поучителен, его мы применяли и во многих других трудных ситуациях. Это метод подобий, метод внешнего сходства. Некоторые шутливые бесы называют его еще “метод Али-бабы”. Как известно, Али-баб не стал стирать крест со своего дома, а пометил еще и все соседние дома на улице. Аналогично поступаем и мы: не искореняем людей, рассуждающих о Боге и истине, а наоборот, всячески культивируем это занятие. Мы стремимся, чтобы эти слова были у всех на устах, чтобы люди выносили суждение о том, что истинно, а что нет не наедине, самостоятельно все обдумав (именно самостоятельная мысль - наш враг), а публично. Мы терпеть не можем, когда люди голосованием решают свои общие дела, но очень любим, когда голосование решают, что истинно, а что нет.

Итак, мы культивируем споры, споры в которых говорят не о сути дела, не пытаются понять мысль собеседника сквозь ее словесное выражение, а цепляются к тому или иному слову, убеждают друг друга не доводами, а авторитетами, выражением лица, сочувствием сильных мира сего. Такие споры отталкивают молодых людей от философии и приводят их к мысли, что она - переливание из пустого в порожнее, высокомерные речи и заискивание перед властителями. Словом, мы создаем подобия, как будто Сократов, с помощью хорошо налаженной в аду системы зеркал. Эти отражения-двойники отвлекают ищущие души от философии.

Есть еще один метод использования науки в наших, адских, целях. Я уже говорил, что бескорыстный поиск истины ведет к Богу. На наше счастие, со стороны не заметно ни бескорыстие ни поиск истины. Горделивое уединение, ставящие своей целью господство над миром через тайные пружины магии или алгебры выглядит точно также. Мы внушаем ученым гордость (именно через нее проще всего привести их в ад, ибо к прочим соблазнам они довольно равнодушны), гордость и презрение к материальному миру, ко всему, что невозможно точно выразить словами или формулами. Мы приводим их к мысли, что законы природы важней самой природы и тот, кто их знает, имеет право поступать с природным миром как вздумается. Это мы делали исподволь, не рассчитывая быстро пожать плоды, двадцатый век принес их нам обильно.

Я уже говорил, что противопоставляем Бога и разум. Само собой, мы противопоставляем науку и религию. Нам это удалось сперва под названием Деизм. Это учение, по которому признается, что Бог сотворил мир, но далее, так сказать, почил на се оставшееся время. А мир, после своего творения, развивается по законам природы, которые изучает наука. Просто поразительно, как эти ученые (и ведь неглупые же казалось бы люди!) не догадываются спросить: “А откуда же берутся законы?”, “что заставляет закон всемирного тяготения выполняться из века в век?”. Достаточно сравнить, чем является закон для явлений из охватываемого им круга (а он является причиной и смыслом явления и именно благодаря этому обнаруживает себя) с тем, чем является Бог для всего видимого мира, чтобы заставить деиста призадуматься. К нашей радости, их никто об этом не спрашивал. Кульминация же успехов ада в этой области - фраза о Боге одного из ученых франков: “Я не нуждаюсь в этой гипотезе.”

Подготовка.

Я приступаю к основной части моего доклада. Я хочу рассказать о наших выдающихся победах в ХХ веке. Особенно удалась нам первая половина столетия. Впрочем, есть еще надежда добиться побед и под занавес второго тысячелетия. Причина наших побед лежит в хорошей подготовительной работе, проведенной в XYIII и XIX веках. На это часто не обращают внимание, но я напомню вам - две-три во время культивируемые идеи могут дать чудные всходы: войны, мучительства и, как следствие - тысячи новых душ в аду. Мы можем уничтожить всю землю, но что толку с этого? Нам нужно, чтобы люди сами, добровольно, хотя и не без нашей подсказки, сделали бы это. И сейчас я дам несколько мазков, фрагментов того, как подготовительная работа привела к торжествам через сто и более лет.

Основной, конечно, была работа по внушению людям выгодного для ада способа богопочитания. Называющие себя христианами, членами церкви, благодаря этому все меньше напоминали того ненавистного еврея,, чье имя я уже не раз называл. Как он действовал? Как действовали его ученики? Они смело (что есть, то есть), пошли за чем-то невидимым, пошли, не имея никаких видимых доказательств за тем, что им представлялось истиной, за тем, что они полюбили больше жизни вопреки тысячи видимых резонов, не задумываясь о последствиях, а полагаясь на волю Божью. Противно говорить об этом в аду, но следует знать неприятные для нас вещи, чтобы бороться с ними. Это людям мы должны пускать пыль в глаза, но сами должны иметь достаточно мужества и неукротимую ненависть, чтобы видеть правду без иллюзий. Да послужит нам утешением, что Бог ничего не дал этим последователям Иисуса, а кончили они жизнь, по преимуществу, в мучительных пытках.

Куда приятнее говорить о христианах, как они сами себя называли, XIX века. Вежливость они перепутали с совершенством, хорошие манеры - с добродетелью, таинства - с обрядами, храм - с музеем, а общественное мнение - Богом. Возлюбите друг друга - о эти ненавистные слова, да не услышим мы их в аду, - они понимали как “будьте во всем приятны друг другу и льстите соседям по мере сил”. Неудивительно, что многие умные и смелые люди того времени не хотели называться христианами, не ходили в церковь и стали на путь бунта. И тут-то мы и подоспели. Мы сделали все, чтобы они догадались, что их бунт родственен ненавистному бунту Иисуса, наоборот, мы внушили им мысль, что их бунт направлен против Бога. Как мы веселились, как улюлюкали весь ад, когда столько благородства и даже самопожертвования нам удалось использовать в своих целях.

Главным нашим оружием была лесть. Мы льстили всем и вся. Бунтарям мы льстили, что они могут устроить мир справедливее, чем это сделал Бог, респектабельным людям мы внушали, что мир прямой дорогой катится в золотой век и ничего менять не надо. Всем мы внушали, что учение о первородном грехе - устарело. XIX век был веком машин, и мы внушали, что подобно тому, как машины облегчают физический т руд, так же можно механическими изменениями избавить человечество от несправедливости и нравственного труда.

Нам были противны в их учениях о либерализме и гуманизме любовь к свободе и уважение к человеку, стремление помочь ближнему, но мы дальновидно поддерживали либерализм и гуманизм, поскольку в этих доктринах человек понимался по большей мере как существо, имеющее лишь те или иные телесные надобности. Мы с неудовольствием смотрели на их увлечение философией, но не препятствовали ему, а всячески подводили их к мысли, что можно найти такое предложение, написать такую книгу, после которой все автоматически станет на свое место, и человечество будет счастливо. Мы с неудовольствием смотрели на развитие искусств, но мы дальновидно поощряли понятие гениальности (хотя оно и вело к независимости от общественного мнения, что нам ненавистно), ибо видели, что поэт или живописец, выразивший особо тонкие и необычные чувства и заслуживший одобрение своих приятелей - называется гением и, по общему мнению, может не считаться с другими людьми. Мы терпели много неприятного и даже поощряли его, ибо понимали, что либерализм, гуманизм, изящные искусства, философия и вольные научные исследования могут быть искоренены, если будет забыта привязанность к еврею из Вифлеема. ХХ век показал всю уникальную точность наших действий. Но сперва еще несколько слов о прошлом. Я перечислю те внушительные достижения, которые нам удалось внушить в XIX веке.

первым, конечно, идет атеизм. Мы гордимся, что XIX век стал веком массового распространения атеизма среди образованных людей. Мы несли его под разными соусами, но основным нашим рефреном было: попы выдумали религию, чтобы держать простой народ в темноте невежества и подчинении. Эти наши внушения приводили к атеизму добросердечных людей, отзывчивых к страданию других. Когда такой человек отрицает Бога, нам куда приятней, чем когда отрицает Бога какой-нибудь негодяй. Мы говорили также, что Бога выдумали люди, чтобы переложить на него ответственность за свои неудачи, за судьбы мира. Этим мы отрывали от Бога людей, стремящихся к самостоятельным действиям. Мы говорил, что люди выдумали Бога из страха перед природными явлениями. Но самой удачным было внушение, что люди выдумали Бога из-за страха смерти и желания рая. Мы говорили, что религия вредна тем, что приучает делать добро ради посмертной награды, а настоящее добро бескорыстно. Последняя версия была очень удачна в смешении правды и лжи, в почти незаметной подмене понятий. Из-за нее от Бога отказывались самые благородные и искренние люди, те, кто хотел добра ради него самого, а не ради награды. Так мы призывали людей от Бога, и они шли. Но, как ни обидно, люди отворачивались от Бога, а Бог не отворачивался от них. Бывает, помрет такой атеист, и мы летим за его душой, как наперерез бросаются численно превосходящие воинства ангелов и забирают душу этого атеиста с собой. Мы обращаемся в Всевышнему с жалобой на самочинное поведение ангелов, и что же? Всевышний говорит, что хотя уста умершего хулили Бог, его поступки были угодны ему. Правда, иногда мы отыгрываемся, волоча в ад душу какого-нибудь священника.

Тесно связаны с атеизмом были материализм и социализм. Честно говоря, материализм как философию и научное мировоззрение выдумали не мы. Мы просто всегда считали, что удел людей - плотское и нечего им заниматься наукой и философией. Мы сами удивлялись, как оно ухитрялись исписывать горы бумаги и приводить иногда изворотливейшие доводы ума в пользу того, что на самом деле мысли не существует. Если мысли не существует, то чем тогда они занимаются и зачем это доказывать, зачем тратить свое время и силы. Куда уместнее было бы просто пьянствовать и шататься по борделям, что мы им и нашептываем. Мы так и не смогли понять, что же эти материалисты называют материей. Словом, ученые материалисты - явление непонятное для нас, но довольно полезное. С социализмом все проще. Мы, как я уже говорил, самой грубой лестью внушили людям непризнание первородного греха. Тогда перед ними стал вопрос, почему люди живут плохо и творят зло. Многие решили, что дело в неправильном устройстве государств, и в том, что плохие богачи угнетают хороших бедняков. Почему богачи стали плохими они не задумывались и все ли бедняки хороши - тоже. Они решили, что все зло от собственности. Некоторые из них вспомнили даже, что Иисус (социалисты любят вспоминать его слова от случая к случаю) призывал богатых раздать свое имущество и считал, что богатому трудно войти в рай. О том, что Иисус вовсе не призывал бедняков ограбить богачей, а, напротив, осуждал воровство, социалисты как-то не вспоминали. Итак, рассуждали они, раз люди по природе хороши и только неправильное распределение богатств и слова “твое” и “мое” портят род человеческий, то надо захватить власть какой-нибудь стране, отобрать собственность у богачей, издать законы, регулирующие жизнь на манер монастыря (куда будут допущены, разумеется, и женщины и все будут спариваться, как они говорили “предаваться свободной любви” со всеми), и в этом государстве-монастыре-гареме наступит такая благодать, что соседние государства захотят сделать тоже самое. Подобные идеи им не удалось осуществить в XIX веке, но вызвать из-за них беспорядков и убийств удалось немало.

по мере того, как мы распространяли наш способ богопочитания, люди, даже ходящие в церковь, стали видеть в христианстве не призыв к отважной, самостоятельной мысли и бесстрашному исполнению добра, а - традицию, историю, ритуал, свойственный своему народу. Это укрепляло национализм. Конечно, нам неприятно национальное чувство, когда человек из любви к народу идет на жертвы, преодолевает трудности - нам неприятно всегда, когда человек чем-нибудь жертвует. Впрочем, все-таки лучше, когда человеческий “кругозор добра” ограничен делами своего народа, а не всем человечеством. Но такое понимание национализма - редкость. Гораздо чаще национализм работает в пользу ада. Никому не приходит в голову гордиться тем, что он родился рыжим, но благодаря национализму многие начинают гордиться тем, что родились французами, русскими, англичанами. Люди знают, как это не печально, что воровать и убивать из-за своих собственных интересов стыдно. Но когда их зовут на захватническую войну во имя высших интересов нации - они идут с энтузиазмом и распевают песни. Они задумываются над тем, что стыдное для одного англичанина или одного русского стыдно и для всей Англии, и для всей России. Кричать “я лучше всех людей!” способно ничтожное количество землян, но кричать “мой народ лучше всех!” считает добродетелью половина человечества. Более того, благодаря национализму мы распространяем среди людей стадное чувство и покорность общественному мнению. Француз считает добродетельным поступать не так, как лучше, а как принято во Франции, Англия заслоняет Бога англичанину, Россия - русскому. Особенно мы потешаемся, когда какая-нибудь страна считает себя богоизбранной, так сказать “самой” христианской, ведь тот еврейский проповедник говорил, что все уверовавшие в него - народ Божий и нет никакого другого избранного народа.

Мы часто создаем выгодные нам учения парами. Мы очень любим приставать к людям с вопросами: “или-или”. Например, мы внушаем, что либо слепое следование традициям, либо полный отказ от них; либо жестокая власть меньшинства, либо полная свобода и анархия, разгул страстей толпы; либо одинокая жизнь в монастыре, либо активнейшее участие в политике. Не хватит бумаги, чтобы перечислить все созданные по этому принципу противоречия, которыми мы смущаем и будем смущать людей. Таким вот дополнением национализму выступил интернационализм. Конечно, идея интернационализма, как братства народов нам глубоко и искренне ненавистна. Мы вкладываем в это слово иной смысл. Мы приучаем их говорить, что есть единые законы разума, по которым должно быть устроено человеческое общество (законами разума мы обычно именовали социалистические фантазии), и по сравнению с этими законами обычай и привычки народов (которые мы же культивировали в национализме), не имеют никакого значения и даже права на существование. Мы пользуемся тем, что первые христиане говорили, что не имеют отечества и убеждаем, смешно, что такие речи действовали даже на атеистов, что они, подобно христианам, сеют разумное, доброе, вечное, перестраивая жизнь народов по законам разума. То, что народы не всегда охотно откликаются на этот “зов разума”, интернационалисты объясняют тупыми и косными традициями, которые нужно безжалостно ломать. Они не видят, что пока эти тупые и косные, как они выражаются, традиции ломаются, происходит куда больше зла, чем было из-за следования им. Они не знают, что христиане, не имевшие отечества и странствовавшие по земле, не пытались на пути своих странствий вызывать государственные перевороты, менять правительства, словом, вмешиваться в политическую жизнь, а когда ненавистная нам церковь укоренялась в том или другом народе, то она бережно и со вниманием учитывала бытовавшие в нем традиции.

Парой к социализму выступил индивидуализм и культ сверхчеловека. Если социалисты учили, что смысл жизни человека - в обществе, человек - функция общества и должен жить ради общества, ведя общество в социализм, где тоже личность, как часть общества, будет подчинена целому, индивидуум - коллективу, то индивидуалисты учили, что человек стал рабом общественного мнения и в этом - все зло, что должно плевать на интересы других людей, общепринятую мораль следуя во всем самым диким велениям сердца. Вместе с общественным мнением они отвергали и разум, гордо именуя себя иррационалистами. Конечно, они были правы, пологая в человеке - в нем самом, но они делали скоропалительный вывод, что главное - он сам. В любом случае, им трудно было отличить голос сердца от голосов других частей тела, поскольку на разум, ни священник не пользовались у них доверием. Так эти индивидуалисты превратились в каких-то призраков, всадников без головы, носящихся по Европе, смущая мирных обывателей то криками восторга, то воплями ужаса и отчаяния. Впрочем, их ужас имел основания: на землю надвигался ХХ век и разработанные нами сценарии. Видимо, эти индивидуалисты, декаденты и сверхчеловеки предчувствовали это и пытались, может быть, предостеречь других, но заготовленные нами кошмары были столь зловещи, что у них не хватило сил на что-то действенное, и они только сеяли панику и отчаяние, что было нам на руку. Вы спросите, как аду удалось за короткий срок добиться столь невиданных успехов, и приучить людей к совершенно неправдоподобным мыслям. Главная причина, конечно, гордость и стадное чувство. Человеку мало того, что он человек, он хочет как-то выделиться, привлечь внимание к себе, хотя бы в разговоре за чашкой кофе, а еще лучше - внимание газет, публицистики (мы всячески покровительствовали газетам). Если нет больших способностей - не беда, достаточно объявить себя социалистом, индивидуалистом, социальным реформатором, мистиком, теософом, анархистом, революционером, интернационалистом, фихтеанцем, неокантианцем, гегельянцем, декадентом, ниицшеанцем, символистом и т.д. Человек одновременно и привлекал к себе внимание публики и попадал в уже сложившийся круг, где были свои нормы поведения, свои вельможи и свои подданные, свой неписаный устав. В этом кругу его признавали своим за то, что он декларирует принятые в нем убеждения и разделяет образ жизни этого круга. Благодаря распространенному нами понимании. Бога, люди все реже испытывали чувство, что Богу (или даже своим друзьям) они нужны такими, какие есть, а вовсе не за идеологию. Другая причина, как это вас, бесы не удивит - смирение. Всегда приятно использовать для ада это чувство и нам это удалось! Дело в том, что мы прививали людям манеру выражать свои мысли возможно более витиеватым языком. Скажем, проповедник социализма никогда не скажет о социализме так просто и доступно, как это сделал я. И вовсе не потому, что он сознательно врет, нет, мы приучили его к использованию всяких малопонятных рассуждений, к привычке вворачивать слова малоизвестные публике и постоянно апеллировать к трудно проверяемым фактам: к доисторическим временам и быту неандертальца. Все подкреплялось ссылками на научные авторитеты. В итоге в обоснование социализма появлялся толстый труд, прочитать который было некогда даже его адептам, но непонятно звучащие слова и ссылка на ученых - убеждали. А мы приучали и приучаем людей не доверять понятному и полагаться на непонятное. И именно здесь помогает их смирение, они думают “ну, это так просто, это и я знаю” как бы в осуждение, а “мне это непонятно до конца, но наверное в этом что-то есть” как похвалу, потому что придерживаются весьма смиренного представления о своих интеллектуальных способностях. Да, потом, молодой человек, видя перед собой непрекращающийся спор идеалистов, материалистов, социалистов, ницшеанстве, теософов, картезианцев, гегельянцев, анархистов, декадентов, фихтеанцев, неогегельянцев, символистов чувствовал себя каким-то неполноценным, если не участвовал в нем. А участвовать в нем можно было только приняв всецело одну из точек зрения.

Двадцатый век. Первая половина.

Итак, сцена была подготовлена, декорации расставлены, актеры, соответственно загримированные, ждали только звонка для выхода. Я думаю, сообразительные бесы уже догадались, чтобыло главным в политике по овладению общественным мнением: разрушение представления о грешности человека сделало людей менее защиенными от грехов и их наиболее жестоких проявлений, разрушение предтавлений о Боге привело к идолополконству (ибо поклонение глубоко укоренео в человеке, отвергнув Бога, человек не отвергает поклонение, а только меняет его прдемет), разрушение представления о церкви как о о союзе воодушевленных добром, привело к распротсранению разнообразных партий и партиечек. Нами были заботливо приготовлены оправдания для всевозможных жестокостей и обманов, оправдания эти мы называли “Национальным долгом”, “Классовыми интересами”, “Рождением сверхчеловека”. Мы приучили людей видекть в своих близких и даже в самом себе не существ, наделенных разумом, сердцем, свободной волей и инстинсктами, но представителей тех или иных социальных, национальных, интеллектуальных групп. Развитие науки, которой мы дальновидно не припятствовали, привело к поялвнию очень простых и мощных средств убийств. И вот, раздался звонок. Точнее, раздался выстрел на Балканах, сразивший особу королевской крови. Актеры вышли на сцену, а наш предводитель занял место невидимого суфлера.

Господа бесы! Я заклинаю вас! Не прыгайте так радостно при этом чудесном воспоминании, не улюлюкайте и не лягайтесь. Мне самому трудно удержаться от приступов хохота, но если мы поддадимся эмоциям и будем бесноваться и дальше, мы не сможем завершить обсуждение. Не сегодня мы будем бесноваться, а в день нашей грядущей победы состоится наше великое беснование. Сейчас же приховем к себе нашу некротимую ненависть и гордый самовлюбленный разум и продолжим. Тише, а то я отдам вас Церберу!

Я не буду вдаваться в перепетии военных действий, сколько на каких полях погибло человек, какие города пострадали больше других, какие жестокости по отношению к мирному населению в этой воспитанной на либерализме и гуманизме Европе происходили ежедневно. Больше в Европе уже не принято сомневатья в жестокости, первозданной жестококсти человека! Но я скажу, чем это война великолепно отличалась от других европейских войн. Это была не война герцогов и государей за титулы, в которой сражаются преимущественно наемники, это была война народов. Это была не война всего двух народов, по воле истории вынужденных соперничать между собой - нет, это была всей Европы со всей Европой. Иные воющие страны не имели между собой границ - неважно, солдаты проходили сотни и тысячи километров навстречу друг другу, смерти и нам. Демоны, ответсвенные за национализм, получили повышение.

И в этом кровавом тумане, опустившемся на Европу и ее окрестности, смогли разгуляться совсем уже необзуданные бесы. Я говорю сейчас о так называемом христианском мире, Европе, но похвастаться турками просто вырезавшими больше миллиона мирных армян невозможно, европейцы тогда еще не доставляли нам такого удовольствия. Но в Европе вышли бесы, скрывающиеся под знаменами социализма. Пожалуй, они не смогли бы так разыграться в мирное время, но людям, уже ошалевшим от войны, людям, которым уже все равно убивать или умирать, можно было смело говорить все, что угодно, если это играло их зхатаенным инстинктам мучительстваю Впрочем, детальный разбор этого адского праздника заставит нас углубиться в историю различных стран, что я сделаю позже. Сейчас же я говорю о Европе, точнее, той цивилизации, что пропиталась духом еврейского проповедника.

Между двумя войнами.

Но все хорошее кончается. Закончилась и мировая война. Менялась карта Европы, кой-где догорали огни переворотов, возникали новые государства, но, так или иначе, стала налаживаться мирная жизнь. Проще восстановить города, чем восстановить сердца, разрушенные войной. Рухнули внушенные нами вера в либерализм, гуманизм, прогресс, во врожденную. добродетель человека. (Напомню, что мы не внушаем либерализм, мы его терпеть не можем, но мы внушаем веру в либерализм взамен веры в живого Бога. Понимайте эту разницу, бесы! Часто, для нашей пользы, следует культивировать даже пренеприятные аду вещи. Но если это заслоняет людям Бога - мы внушаем веру в гуманизм, с тем, чтобы потом, когда религия будет выкорчевана, выкорчевать и гуманизм.) Мы опасались, что люди от пережитых страданий вернутся к Богу. Но этого не произошло во многом благодаря нашей успешной профилактической работе. А произошло вот что: они пришли к выводу о бессилии человеческого разума, о ничтожности одного человека, они осознали роль инстинктов, самых животных инстинктов в жизни человека, словом, они были близки к переоткрытию первородного греха. Но, заметив все это, они не вознесли молитвы Богу об исправлении (благодаря нашей работе им это и в голову прийти не могло), а решили, что тот мир высших устремлений человека, который их отцы называли “прогресс”, “разум”, “либерализм”, “гуманизм” - выдуманный мир, мир фикций и иллюзий, рожденный лишь нежеланием человека признаваться самому себе в своей звериной природе. Словом, их родители обожествляли верхнюю половину человеческого тела, дети - объявили ее лишь придатком нижней, которая, по их мнению, единственная имела право называться реально существующей.

Все больше радовала ад культура Европы. Если раньше их литераторы и художники не мудрствуя лукаво старались красиво рассказать о том, что их волнует, то теперь это стало немодным. Нужно было, как они говорили “самовыражаться”. Признаться, мы в аду долго думали, что они под этим подразумевают. Мы даже, переодетые, спрашивали об этом у художников, надеясь, что творцы непонятных работ (что-то вроде “черно-коричневый овал на пламенеющем квадрате”) разъяснят нам. Не тут-то было. Так или иначе, мы заметили, что эти загадочные полотна чрезвычайно полезны для ада, ибо приучают людей постоянно врать самим себе и отвращают людей от красоты сотворенного мира. Впрочем, мы-то не променяем никакую красоту на наш великолепный, огнедышащий ад. Это искусство рождало в европейцах какое-то стеклянное, застывшее выражение глаз и отчаяние, а оно - чрезвычайно полезное для ада чувство.

Словом, Европа терзалась разочарованием и отчаянием. Наша забота была, чтобы эти чувства не привели бы к раскаянию. Это было просто, поскольку каяться можно только перед кем-то, а Бога они забыли. Тогда мы стали пропагандировать взгляды, что пора сменить ориентиры, отказаться от европоцентризма, стали культивировать дискуссии на тему о закате Европы. Некоторым в аду это показалось пустой тратой времени и средств, но наш предводитель понимал необходимость сокрушить именно европейскую цивилизацию, поскольку это единственная на планете общность народов, нерасторжимо связанная с еврейским проповедников. Конечно, нам удавалось искажать слова этого проповедника, нам удавалось отвращать людей от Бога, но тем не менее - и это мы должны помнить - христианство вошло в плоть и кровь европейцев. Они все еще стыдятся греха, хотя и путают, что такое грех и смущаются обнаружить свой стыд перед друзьями и даже самим собой, но этот стыд, какое-то понятие должного и недолжного - укоренился в Европе. Поэтому мы всячески культивируем презрительное отношение к Европе, что нам помогает именно полученное от христианства смирение, которое побуждает европейца сомневаться в себе самом, в собственных основах.

Нас не должно обманывать, что европеец не ходит в церковь, не вспоминает о ненавистном нам еврее, смеется над самим словом грех. Смеется он как-то неискренне. Уж мы-то отличим наше пламенное задорное адское хохотание от трусливого подхихикивания или натянутого хохота. Да, они нарушают заповеди Бога, но они еще помнят о низ, как та кошка, помнившая, чье мясо съела. А мы хотим, чтобы они забыли. Мы хотим, чтобы человек, когда ему указывали на его грехи даже не сердился на обличителя. Мы хотим, чтобы вор в ответ на обвинение в воровстве недоуменно поглядел бы и подумал: “странно, почему он говорит о воровстве, а не о том, что у меня две руки.”

В решении этой задачи нам помогало как современное искусство, внушающее, что нет добра и зла, нет красивого и некрасивого, а есть “самовыражение”, так и чрезвычайное развитие техники и, соответственно, усложнение государственных механизмов. Последнее привело к тому, что возможности государства контролировать своих граждан резко возросли и, одновременно, к размыванию ответственности. Это было совершенно великолепно! С одной стороны, пропаганда день и ночь отупляла граждан, с другой - один чиновник мог быть причиной гибели сотен (начав с сотен мы не остановились) людей, распространением какого-нибудь циркуляра. Исполняли этот циркуляр уже другие. Больше того, к убийству оказывались причастным уйма народу: издавший циркуляр, арестовавший на основании этого циркуляра, охранники, авторы пропаганды, оправдавшей этот циркуляр. А сколько еще вспомогательных служб. Так смертный грех убийства становился рутиной!

Роль государства увеличивалась не только из-за его технической вооруженности: автоматов, телефона, телеграфа, радио, кино. Оно стало занимать место церкви, отпускать грехи и выдавать индульгенции. Чтобы человек не делал, если это делалось по указанию начальства, “по службе”, содеянное считалось правильным. И здесь дело не только в страхе перед начальством, но в природной тяге человека к церкви, а если ее нет - к ее заменителям. Сперва, как я уже говорил, заменителями церкви выступали бесчисленные партии, научные школы, художественные кружки. Но сообщества вокруг каких-либо “идей” недолговечны, если эти идеи не поддерживаются верой в Бога. И вот, оказывается, что единственным надежным источником не только денег, но и самоуверенности и сопричастности к смыслу жизни (а тяга к смыслу у европейцев сохранилась) оказывается государственная служба. Так-то, начал дед борьбу за свободу против деспотии церкви, а внук приземлился в чиновничьем кабинете и принимал как голос Бога начальника канцелярии.

В итоге нам удалось после мировой войны создать несколько государств весьма напоминавших ад. В деле их создания и успешного функционирования нам страшно помог культивируемый принцип: “а что я могу сделать?!. Вначале, еще в средневековье, мы готовили ему почву под названием детерминизма и Божественного предопределения. Мы, пользуясь скудостью человеческого языка, внушали, что от человека ничего не зависит в деле спасения души своей, поскольку спасение и осуждение человека предопределено Богом. Затем, мы стали доказывать, что и материальном мире все предопределено законами природы и поведение человека, как скопления атомов, может быть вычислено с точностью. Затем мы стали внушать, что человек поступает под влиянием своих комплексов, сформировавшихся у него еще в доутробный период. Ход истории мы рисовали, соответственно, не как столкновение человеческих желаний, а как нечто заранее предопределенное. Чем именно предопределенное? О, тут мы давали волю фантазии! Одним мы говорил, что ходом научно-технического прогресса, другим - соотношением производственных сил и производственных отношений, третьим - масонским заговором, четвертым - войною между двумя эгрегорами, пятым - расположением Сириуса и Юпитера. Главное, говорили мы человеку, все уже решено до тебя и от тебя уже ничего не зависит, тебе уже никуда не деться. В двадцатом веке это учение дало великолепное число приверженцев и помогло состояться легиону злодеяний. Великолепно, что люди не замечали, что именно этот век дал огромное количество личностей, осуществивших свои начинания казалось бы вопреки всему.

От новой войны и до конца века.

Наступила новая война. Я не буду подробно рассказывать о ней. Такие рассказы мы приберегаем для наших адских праздников, а сегодня у нас не праздничное, а деловое собрание. Скажу только, что мы с восторгом следили за блестящими подтверждениями правильности наших методов. Кое-в-чем люди даже превзошли наши ожидания, можно сказать, что они выдумали такие средства мучения, до которых не догадались и у нас в аду. Единственное чего они смогли достичь, так это вечности мучений: смерть уносила от мучителей жертвы. Нам весьма помогло в осуществлении этих подобий ада на земле то, что истязуемый отчаянно цеплялись за свою жизнь. Если бы только все узники концлагерей поняли, что обречены - они бы погибли в восстании против своих сторожей и смерть их была бы не столь мучительной и приятной нам. Больше того, тогда бы спаслось гораздо большее число. Но именно цеплянье за жизнь приводило к умножению мучительных смертей. Не забывайте, бесы, об этом и всячески внушайте людям, что жизнь, как таковая - самое важное, что выживание любой ценой - цель во всяком несчастье.

Эта чудная и неповторимая в своей бюрократической жестокости война, это планомерное истребление евреев, равному которого не знало ни одно время, была испорчена одним. Победители не стали мстить. Наоборот, мы глядели на это с болью во всем нашем бесовском теле и весь ад извергал стоны и проклятья, победители помогли побежденным - ну когда это было видано - восстановить разрушенные города, накормить население. Более того, побежденные немцы искренне раскаялись. И это при том, что они, благодаря нашим усилиям, почти ничего не знали об Иисусе. Прискорбный сей факт доказывает, сколь прочно укоренены в человеческой природе порывы к добру. Остается невыносимым фактом, что душа человеческая по природе христианка. Поэтому нам приходится бороться не только с Богом, но и с человеческой природой. Пусть эти факты ведут нас не к унынию, не к безверию в нашей охоте, а к поиску новых путей для искажения природы человека, и да поможет нам неукротимая ненависть!

Теперь я дам краткий обзор современного положения дел. Прошло почти две тысячи лет со дня проповеди того безумного еврея, которого так часто приходится вспоминать. И что же? Стали люди следовать его заповедям? Перестали грешить? Сбылись ли вздорные надежды его на исправление рода человеческого? Вы знаете ответы - нет, нет и еще раз нет. Все науки и искусства, полученные ими от Бога они обращают на новые убийства, на подчинение слабых сильным. Наш предводитель как был, так и остается князем мира сего. Это посрамляет ежедневно дерзкого еврея. Более того, я вижу, как все жестокости двадцатого века направлены в самое сердце этого еврея, как он две тысячи лет тому назад страдал от них. Люди боятся его и сегодня вколачивают гвозди в его распятие. Он сам обрек себя на это, отказавшись от сотрудничества с предводителем.

Но, и это уже удар по нам, в самую крепость ада, - даже через такой громадный срок еще остались люди, искренне любящие его. Это непостижимо, это противоречит всей логике истории, законам психологии. Понятно, Иисус совершал чудеса и обаял ими своих современников, его ученики распространили слух о воскресении и изучили магию, чем обеспечили себе приверженцев. Затем церковь занималась помощью обездоленным, и это тоже влекло сердца. Но почему сейчас, даже в тех местах где нет ни голода, ни чудес появляются люди любящие Иисуса, этого человека, который лишь мешает им жить своими неисполнимыми требованиями - этого ад понять не может. Мы должны извести этих людей. Но как? В свое время мы отдавали христиан львам - это не принесло успеха. Может быть сегодняшние христиане из другого теста? Но прежде, чем применять столь крайние меры, тем более не давшие в свое время нужного нам эффекта, попробуем новые методы.

Чтобы определить эти методы, надо поставить диагноз нынешнему положению дел. Я выделю три важнейших фактора: развитие техники, распространение наркотиков и скука. Развитие техники привело к некоторым неприятным для нас вещам - накормлены голодные, меньше стало нищих. Но есть от него и польза. Самая очевидная - жестокость войн, усовершенствование методов убийств. К сожалению, люди уже перестали гордиться своими техническими возможностями и не задают милых аду вопросов: “где же Бог, если космонавты его не нашли?”, но, подобно тому, как раньше наука заслоняла собой в глазах людей Бога, так сегодня инженерия и технология заслоняет собой науку. Люди цепляются за материальное - формулы все-таки наглядней, чем Бог, а машина - наглядней чем законы природы. Приятно глядеть, как начав с гордой попытки объять разумом все мироздание, они пришли к тысячам специальных дисциплин, подчиненных сугубо практическим целям, причем специалисты одной дисциплины не понимают специалиста другой. Словом, попытка с помощью науки взойти на небо кончилась тем же, чем и построение вавилонской башни - смешение языков. А обломки этой новой вавилонской башни и представляют собой нынешние технологии.

Развитие технологий, особенно средств связи, приводит как бы к объединению всей земли. Это неприятно нам. особенно когда богатые страны помогают бедным. Но в этом есть и много очаровательных милых сердцу анекдотов. Любо смотреть, когда ученейшие европейские мужи находят высшую премудрость в верованиях какого-нибудь африканского племени. Если же говорить всерьез, то нас обнадеживает, что стрежнем этого объединения являются деньги. Культура, религи, знания народов земли столь различны, что скорей препятствуют, чем помогают объединению, а вот деньги становятся единственным знаком, понятным на всей земле.

Одним из результатов объединения земли стало распространение и доступность накротиков. Наркотики стали одним из символов нашей эпохи. Если раньше люди заменяли таинства и Бога научными исследованиями, борьбой за то или иное устройство общества или еще чем- очень неприятным аду и попускаемым нами только временноо, то сегодня у них вместо таинства - шприц, а вместо Бога - кайф. Как глумимся мы над Иисусом, учившего о свободе воли и разуме, раскрывшего людям добро, когда видим человека, добровольно отказавшегося от всего этого ради кайфа. Но распространение наркотиков связано не только с облегчившимися возможностями их доставки. Дело в том, что мы пропагандируем наркотический взгляд на мир.

Итак, материальная обеспеченность естественно начала приводить людей к размягчению мозга. Им все реже доводится бывать наедине с собой - а именно тогда можно найти Бога. С другой стороны, они все чаще чувствуют себя одинокими среди людей. Все чаще они повторяют: “Мне скучно, бес, найди мне способ как-нибудь развеяться.” И тогда вся мировая культура, все дерзкие и мучительные попытки художников и поэтов запечатлеть красоту, все поиски истины прошедших веков становятся для них лишь средством от скуки. Так они и выбирают себе религию, спрашивая: “а поможет ли они мне не скучать?”. При этом во всякой вере они выбирают сладкое. В конце концов у этих сладкоежек настает отрыжка. По сути, они ищут не религию, а наркотик, после которого не бывает ломки. Они не спрашивают: “Я хочу того-то, как мне этого достичь?”, они спрашивают: “чего бы мне такого захотеть, чтобы это было не трудно, но приятно?” Мы им подсовываем всякую магию и всевозможные учения, ни к чему не обязывающие и сулящие все, составленные из блестких фраз, напоминающих все мировые религии.

Они вообще не в состоянии принять, что есть какая-то истина вне них. Все религии, все философские системы они принимают за риторику и следят за ними, пока они щекочут их воображение. Когда же кто-то начинает спорить и выяснять где же правда, его обзывают средневековым фанатиком. Они замечательно перепутали терпимость и безразличие.

Чудесно смотреть на то, что они называют искусством. Красоту они изгнали. Немудрено - ведь красота обязывает и требует, пусть немо, мужества. Глубокое отчаяние, сквозившее в их искусстве начала века тоже исчезло. Конечно, отчаяние - полезное аду чувство, но на самом-то деле мы не любим никаких чувств у людей кроме ненависти к своим ближним. Теперь их искусство - нечто вроде щекотки после обеда. Хорошее слово я нашел, не так-ли, бесы! Они называют себя абстракционисты, верлибристы, модернисты, они говорят, что срывают покровы с мира буржуазной морали, современного общества, а на самом деле очень милы этому обществу за то, что щекочут его.

Впрочем, есть одна отрасль наук, которую мы поощряем. Это науки, позволяющие одному человеку господствовать над другим и науки, позволяющие вырастить гомункулуса. Я имею в виду всякого рода гипноз как при помощи индивидуально внушения, так и при облучении всякого рода волнами. Благодаря им, люди будут вызывать друг у друга самые фантастические видения и избавлять себя от свободной воли. Если же человек начнет сам менять человеческую природу, то он, наконец-то, перестанет быть творением Божиим.

Если благодаря средствам убийств становится реальной материализации тех видений, что узрели евреи с болезненным воображением тысячи лет тому назад (конец этой материализации будет несомненно не таков, как предполагали евреи), то благодаря открытиям в области внушения и нейрохирургии мы надеемся, что люди будут вызывать у себе подобных галлюцинации и массовые психозы. Тогда уже человек окончательно растеряется.

Завершение.

Многое я бы еще мог сказать, братья мои по несчастью, борьбе и ненависти, но остерегаюсь выболтать великие и зловещие тайны ада. Наш древний и могучий враг далеко простирает свое коварство. Тиран всюду имеет своих верных и глупых двуногих рабов. А где их нет - “и у камней есть уши.” Остальное да откроет каждому из вас злоба.

Переоденемся перед тем как отправиться на охоту. Вот костюмы, внушающие страх, вот соблазняющие одежды, а вот - наряды, принятые в двадцатом веке. Пиджаки, фраки, смокинги, джинсы, мундиры армий всех стран, рабочая блуза, лохмотья нищего, облаченье священника, купальники, бальное платье - все в исполнении лучших модельеров. Кому нужны деньги и драгоценности - проходите налево, кому оружие - направо. Быстрее, быстрей!

Не мешкайте, братья мои в ненависти и злобе Охота и добыча ждут нас! Она ждет нас на Юге и на Севере, на Востоке и на Западе, в роскоши и нищете, в невежестве и мудрости. Быстрей, мои ловчие! 

О том, что поражение христиан в России, выявленное большевицким переворотом, связано с тем, что на Руси не было укоренено представление о Боге как о силе, свидетельство чему крылатая фраза "Не в силе Бог, а в правде".

О том, как нечистый старается подменить христианскую добродетель смирения сидением смирно-

0 риске, сопутствующем демократии.

О том, что внутрицерковная жизнь была для многих народов школой демократии и о некоторых поучительных конфликтах в Русской Православной Церкви.

О том, как нечистый пытается подменить соборность стадностью.

О синкретических, напоминающих пантеон персидских гисдаспов-завоевателей и гнездо сороки-воровки, верованиях современности.

О "Русской вере"

О том, что нация это общая воля к будущему.

О том, что низвержение КПСС, носящее преимущественно мирный характер - чудо. Божие, ставшее возможным из-за стойкости христианского мира.

О тех, кому автор благодарен.  

Говоря о событиях истории нашей Родины трудно воздерживаться от моральных оценок: слишком живо они отдаются сегодня. Я не хочу становиться в положение какого-то судьи над прошлым, не хочу подталкивать к этому и других, тем более что Учитель сказал: "Не судите, да не судимы будете." Наши предки не для того жили, страдали и боролись, чтобы мы сегодня выставляли оценки им по пятибалльной шкале. Но они жили и не для того, чтобы мы забыли о них, пренебрегли бы их опытом. Не прославления или проклятий ждут они от нас, а понимания и сочувствия, умения видеть наше сходство и различие с ними. Но есть одно событие, точнее целая череда событий первой четверти двадцатого века, глядя на которую трудно не проклясть и невозможно христианину не испытать и горечь, и гиен. Я имею в виду тот стремительный отказ от христианства, что произошел на землях православной Руси, когда вчерашние чада Церкви то молча смотрели, а то и с хохотом помогали изгнанию своих пастырей, разрушению церквей. Красноречивым фактом является и отсутствие осознанного социального сопротивления во имя христианских ценностей. На знамени ни Белого движения, ни, тем более, Комуча не было креста, война шла за те или иные формы государственности, но никто не воевал во имя креста. В чем же причина этого видимого поражения христианства в России?

Критика и самокритика, как правило, в довольно резкой, но неопределенной форме раздавались и на поместных соборах Русской Православной Церкви, и в заявлениях ее высших иерархов. Бичевались обычно: невежество, грубость нравов, пьянство - все эти пороки никогда не были специфически российским достоянием, и, следовательно, не могли послужить причиной такого невиданного в истории христианского мира отречения от Господа. Раскольники после Петра Великого (мистически смутно и невнятно) указывали на порок Никониан - полное подчинение Церкви государству. Об этом много говорит Владимир Соловьев, для него такое положение Церкви - продолжение византийских традиций. Сторонники этой мысли не были сильно удивлены, когда в России с падением монархии церковь оказалась беспомощной. Но и этот ответ не представляется исчерпывающим. Ведь в Англии главой Англиканской Церкви признавался король, много и духовно общего между представителями этих церквей, тем не менее, в Англии не было столь стремительного унижения церкви и отказа от Христа.

Я хочу предложить на ваш суд один фактор, который хотя и лежит на поверхности, можно сказать заключен в самой формулировке вопроса, не получал еще пристального разбора, проверки и испытания. Христианство потерпело поражение в начале двадцатого века в России потому, что не было укоренено представление о Боге как о Всемогущем, как о Силе и Власти. Поскольку не было веры в Божию силу, то было историческое поражение. Я здесь имею в виду не нравственную силу Бога, (в ней русские верующие мало сомневались), а ту силу, которая приводит в движение планеты и звезды, создает и рушит царства. Подтверждения этой мысли можно найти и в русской литературе, и в преданиях, и в резкой фразе Бердяева о "вечно бабьем в русской душе". Вспомним образы наших страстотерпцев Бориса и Глеба, вспомним фигуру князя Мышкина, бессильную в своем благородстве. Вспомним необычайную популярность учения Л.Н.Толстого о непротивлении злу. Да, Толстой был отлучен от Церкви, но самый факт быстрого распространения его ереси среди христиан доказывает, что почва тому была. Вспомним, что интеллигентами, пришедшими к Богу в начале XX века, составившими гордость русской философской мысли, например тем же Бердяевым, Бог воспринимался больше как свобода чем как сила и могущество. Вспомним, что фигура Георгия Победоносца воспринималась исключительно как легендарный, сказочный образ, в отличие от образов Бориса и Глеба. Вспомним, наконец, слова, вкладываемые в уста нашему святому князю, победителю шведов и подданного татар: "Не в силе Бог, а в правде." Могла ли быть эта фраза столь повторяема, если бы жило чувство, что нет ничего сильнее Божией правды?!

Предполагаю, что забвение того, что Божия правда сильнее всего пришло на нашу землю когда-то после татар, когда русские люди, видя посрамление всего святого от жестоких кочевников, пытались пережить и осмыслить происходящее. Они не отреклись от Христа, они не усомнились в бытии и благости Бога, не захотели вернуть Творцу билет, как это захочет Иван Карамазов (а им довелось не читать к газетах о невинно замученном ребенке, не о слезинке вопрошать. а видеть перед собой реки крови невинных), но они усомнились, может быть сами не отдавая себе отчет в этом, в силе Божией. Стало забываться, что хотя источник этой силы не на Земле, не в сем мире "Царство Мое не от мира сего", но нет ничего в этом мире сильнее, что будет Воля Его и на земле, как на небе. Наверное, многие тогда поверили Сатане, искушающему Иисуса в пустыне видением царств, что царства эти в самом деле принадлежат Черту. Но ведь Диавол лжец, и обещал Христу то, что Христу и так принадлежит. Конечно, я вовсе не хочу сказать, что в России не было людей, знающих, чувствующих, верящих в силу Божию, знающих о несостоятельности и несамодостачности зла, и говорит лишь о распространенных стереотипах, о не всегда осознанном строе мыслей и чувств.

Посмотрим теперь, как понималось на Руси смирение. Под этим словом обычно подразумевается не хвастаться, не куражиться и т. п. Это не всегда исполнялось, но не забывалось. Есть еще одно понимание смирения, смирения как необходимость смирить, умертвить свою волю. И это обычно признавалось на Руси, хотя, разумеется, не все стремились к этому, это был по преимуществу монашеский подвиг. Но вот смирение как необходимость пытаться исполнить Божию волю даже если дело кажется неисполнимым, начать дело, когда тебя никто не поддерживает и ясно видно, что сдаем у человеку докончить начатое не под силу - такое понимание смирения перед Богом не очень распространено ни в древней, ни в новой Руси. Зачинщика, поступающего не как все, большинству и в голову не придет назвать смиренным. Имеете этого, подлинного смирения раба Божия культивировалось смирение царского холопа. И не только царского! Смирение понималось как необходимость сидеть смирно и не высовываться из того круга, куда человек попадал по рождению или волею судьбы. Это было даже не смирение перед волей всего народа, а смирение перед деревенским миром или родом, где нужно было быть как все и не высовываться. Причем высовываться мешал больше не страх наказания, а именно убежденность, что подобное сидение смирно имеет что-то общее с христианской добродетелью смирения. В тридцатые годы, когда горожане уже почти утратили веру во Христа, это восприятие сидения смирно как добродетели сохранилось, и именно оно послужило причиной столь покорного перенесения репрессий. Ведь если бы причиной покорности перед НКВД был исключительно страх смерти, то не было бы массового героизма во время войны. Ленинградцы, дрожащие от шума ночных машин в 37 году, не смевшею вступиться за жену. и не пойти на собрание, потому что так делали все, бесстрашно держали оборону от немцев, и в этом бесстрашии, думаю было и подсознательное желание искупить свою недавнюю трусость.

Высказав о двух вещах. которые никто не в состоянии отнять у христианина, о силе Божией и о смирении, созидательное воздействие на Россию было ослаблено ходячими предрассудками, я скажу о тех трудностях. что встают на сегодняшнем свободном пути России к свободе. Не мною отмечено, что русскому человеку не свойственно стремиться к точному самовыражению, искать адекватные проявления обуреваюшим его мыслям и чувствам. Это и та широта, о которой писал Достоевский, и неумение выражать себя ни в праздник, ни на похоронах. Я имею в виду именно выражение себя, а не молчаливое присутствие. В чем причина такого пренебрежения к внешнему проявлению своих чувств я судить не берусь: может быть в культуре исповеди. с которой и начинается нравственное самосознание народа, может быть в том небольшим отличии символа Веры, может быть в том, что у нас не стояли римские легионы, поздно узнали Платона, а Евклида “Начала” и вовсе лишь в Петровские реформы. А ведь аксиоматический метод так способствует привычке запечатлевать если не чувства, то мысли в ясные формы. Указанная аморфная широта русского человека, ищущая не свободы, а воли, казацкой вольницы - плохо совместима с правовым государством, юридическими нормами и т. п. Словом, как говаривали раньше: "Широки натуры русские. Нашей правды идеал. Не влезает в нормы узкие Юридических начал." Это противопоставление свободы, самоосознания, ответственности с одной и казацкой вольницы - с другой стороны, сделано давно и не буду останавливаться на нем. Скажу только еще, что вероятно предпочтение казачества свободе происходит именно из-за страха самоосознания, бегстве от самого себя.

Есть еще одна трудность для установления в России демократического строя. Чтобы лучше разглядеть, надо беспристрастно вглядеться в большевицкий режим и найти в нем то, чем он облегчил жизнь своим многим подданным. Это облегчение или утешение состояло в двух вещах. Во-первых, властители постоянно говорили народу, что он самый лучший народ на земле, поскольку строит коммунизм и каждый граждане, естественно, мог чувствовать и на себе частицу этой благодати. Во-вторых, властители давали чувство уверенности и завтрашнем дне. Обещая обывателю гарантированною зарплату, пенсию, квартиру (пусть и в отдаленной перспективе, но все же обещали), властители наполняли обывателя уверенностью. Другое дело, что своих обещаний они не выполняли, но это чувство уверенности само по себе и было тем благодеянием, которое они оказывали всем желающим, всем принимающим режим. Государство перекладывало на себя ответственность за личную судьбу обывателя, избавляло его от бремени выбора, от необходимости сознательно строить свою жизнь. Этот процесс, тесно связанный с сакрализацией государства, свойственный любому тоталитарному режиму. Демократия не может предложить гражданам ни первого, ни второго утешения. Демократия, особенно во время перемен неизбежно налагает на граждан очень тяжелое бремя постоянного выбора, гораздо более важного и ответственного чем выборы во властные структуры. Демократия есть всегда продвижение в область неведомого, что страшно и рискованно. Именно на этот естественный глубинный инстинктивный страх и рассчитывают сегодня заправилы антидемократических политических группировок.

Каким же образом демократическое общество оказывается устойчивым, как, в нем побеждаются эти страхи? Я выделю две точки опоры, два камня, на которых зиждется здание демократии. Первая опора - те внутренние убеждения, та система ценностей человека, которую он обретает внутри себя, которая и помогает ему брать ответственность и смело принимать те вызовы, что бросает неведомое, эту внутреннюю опору человек может находить в религии, в воспитании, в традициях, просто в прирожденной уверенности в своих силах. Вторая опора демократии - согласие общества в каких-то ценностях, лежащих над политической сферой. Это могут быть религиозные принципы, традиция, культура стереотипы поведения. Но не всякая система таких ценностей может поддерживать демократию. В ней необходимо должны присутствовать терпимость, взаимная заинтересованность, готовность в чем-то поступиться своими выгодами, готовность отстаивать свою точку зрения даже против большинства. Без этих качеств любой спор будет превращаться в драку, к договорам будут относиться как к клочку бумаги, демократия превратится в слепую власть большинства, толпы. Я полагаю, что для многих народов внутрицерковная жизнь являлась как бы школой демократии - в самом деле, трудно найти какую-нибудь необходимую для демократии добродетель не входящую в объем церковного понятия соборность. Поэтому, особенную важность приобретают для нас внутрицерковные отношения на Руси, методы разрешения внутрицерковных конфликтов.

Сразу вспоминается два ярких примера: спор о монастырском землепользовании на рубеже XVI и XV веков и раскол, вызванный правкой богослужебной литературы, проведенной при Никоне. Я не собираюсь пытаться определять, кто прав, а кто виноват в этих печальных событиях, но я хочу отметить одну чрезвычайно выразительную деталь, общую для обоих конфликтов. Ведь иосифляне вполне могли бы ужиться с нестяжателями, несмотря даже на личную неприязнь своих лидеров, как уживались между собой францисканцы и доминиканцы. Одни монастыри отказались бы от земли, другие - нет, а ученые монахи вели бы меж собой диспуты. Точно также и проведение реформ, начатых Никоном, могло бы пойти по совершенно иному пути. Патриарх мог установить в главных храмах Москвы, в некоторых иных церквах, новый обряд, не мешая священникам и прихожанам в других местах молиться по-старому, как им привычней. Кстати, у Никона-то были мысли именно так проводить реформу, то это совершенно не отвечало общим настроениям. По общему настроению. Между иосифлянами и нестяжателями необходимо должна была быть борьба именно за то, чтобы именно их воззрения на землепользование были признаны единственно правильными и обязательными для всего государства. Аналогично, протопопу Аввакуму и его ученикам было мало того, что они сами могли бы креститься двумя перстами, им важно было, чтобы так крестились по всей Руси, а иерархам Церкви надо, чтобы вся страна стала креститься по-новому, в течение нескольких приняла бы в обязательном порядке те исправления, о которых спорили лучшие умы Православной Церкви по крайней мере с начала XVII века! В обоих этих примерах новые мысли и переживания не становились составной частью церкви, а пытались непременно вытеснить все бывшее до них. Вероятно, причина таковое поведения крылась в горячем желании спасти душу соседа, в самых благих побуждениях, но ведь известно, как Диавол умеет использовать самые благие побуждения, если за ними не стоят смирение и знание. Здесь стоит вспомнить о группе раскольников, известной под названием бегунов, чей образ жизни напоминал странствующих нищих монахов в западной Европе, например францисканцев. Но было между бегунами и францисканцами и одно чрезвычайно важное отличие: побираясь и блуждая по средневековым дорогам францисканцы, в огромном своем большинстве, не считали, что все ведущие иной образ жизни непременно попадут в ад. Свой образ жизни они ощущали именно как свое призвание, а не как обязательную норму. Иное дело - бегуны. Они скрывались от государства, убежденные, что все ведущие оседлый образ жизни обречены на вечные муки, поскольку поддались царю-антихристу.

Поскольку тема моих заметок - трудности, то негативное, что есть в нашей истории, я не касаюсь тех подлинных запасов терпимости и подлинно соборного духа, что явлены в Церкви. Так же я убежден, что в свободной России будут узнаны и по достоинству оценены те искания, что проделали христиане, не принявшие никоновскую реформу. Ведь опыт жизни старообрядцев, их организация на различные толки, взаимопомощь, духовные искания, происходящие в тех условиях, когда никто из них не мог апеллировать к какому-то внешнему источнику принуждения, каким была для РПЦ государственная власть, очень богат. К сожалению, в девятнадцатом веке ими больше интересовалось третье отделение, всякого рода следственные комиссии.

Говоря о соборности, я хочу подвергнуть сомнению позицию тех, кто говорит, и довольно настойчиво говорит, что именно соборность есть та черта русского духа, которая отличает русских от индивидуалистичных европейцев. У понятия соборность есть две стороны, одна исключительно мистична, касается сверхприродной жизни Церкви, ее не дерзаю подвергать словесному анализу. Другая же сторона проявляется в обыденной жизни просто как умение делать добровольно сообща дело. Именно об этом качестве я и хочу поговорить: я не вижу, чтобы русский народ умел это лучше других. С. Соловьев неоднократно указывает, что русские купцы времен Алексея Михайловича и позднее проигрывали иностранцам именно потому, что иностранные купцы все держатся сообща, а русские - всяк тянет на себя. Есть и другие примеры на эту тему, я напомню лишь то, что касается непосредственно Церкви. Во многих даже небольших городах западной Европы есть большой готический собор, построенный сообща, в складчину жителями. В старых же русских городах сохранилось обыкновенно много небольших храмов, порой стоит великокняжеский собор, но редко встретишь храмы, построенные на общие пожертвования горожан. Конечно, из этого наблюдения есть исключения, например, уличанские церкви в Новгороде.

Соборность - великое слово, великое достояние и, как у всего великого, у него есть двойники-карикатуры, пускаемые в ход Диаволом. Мы уже писали о том, как смирение может превратиться в сидение смирно, подобным же образом соборность может превратиться в стадность. Целое тогда не высвобождает каждого, а поглощает его. Лаконично выразил эту мысль изящный Тургенев, отдыхая, вероятно, где-то на курорте: "Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас не может обойтись без России." Еще лаконичнее углубил сию мысль Сталин: "Людей незаменимых у нас нет." Такая соборность-стадность вполне совместима с языческой, античной демократией, убивающей Сократа, изгоняющей всех наиболее одаренных людей, но отнюдь не с демократиями, выросшими на христианской почве, где субъектом выступает не большинство, а каждый индивидуум. Подлинно соборным духом, не имеющим ничего общего с инстинктами стада или стаи проникнуты слова Платонова: "Без меня народ неполный."

Все мы воспитанники КПСС и СССР. Больше того, эти самозванные воспитатели называли себя еще нашими родителями, требовали к себе и своим бесчисленным родственникам, таким как: ВЛКСМ, ВЦСПС, ДОСААФ, Соц-реализм, Марксизм-ленинизм, Диамат, глубочайшей преданности. Когда же появлялись действительно родные нам люди, самозванцы требовали, чтобы мы закидывали родных грязью и не общались с ними. Сегодня эти самозванцы развеялись, аки дым, - но кое-что они успели-таки вложить в душу каждого из нас. С их падением, дети КПСС стали озираться по сторонам и думать: "Кто это был столь силен, что победил наших родителей? Надо пойти и поклониться ему." Этим путем идет огромное количество современных богоискателей. Но решимости выбрать какое-то одно исповедание не хватает - а вдруг ошибешься и поклонишься не тому? Отсюда в душах детей КПСС возникает Целый пантеон божеств, собранных на всякий случай. Пантеон этот напоминает пантеон древних персов, куда цари свозили богов побежденных народов, напоминает он и гнездо сороки-воровки, падкой на все блестящее. Отсюда тяга нашего общества ко всякого рода синкретическим (синтетическим) верованиям, экстрасенсам, тонким материям и ярким суперобложкам. Эта мешанина внешне напоминает атмосферу поздней античности, своеобразие же нашей эпохи в том, что две тысячи лет тому назад о Спасителе почти никто не знал, и смешение могло быть поиском и чаянием Господа, сегодняшнее же смешение результат того, что общество изверилось и больше не доверяет Иисусу, да и вообще боится кому-то доверять.

Это состояние умов вдохновляет многих деятелей пытаться манипулировать массовым сознанием, в том числе и для достижения тех или иных политических целей. Потуги на мифотворчество занимают здесь не последнее место. Довольно невесело разбирать напыщенную околесицу сего рода, но, вдохновляясь словами В.С. Соловьева о том, что вести полемику с псевдопатриотами его обязывает послушание, как выполняют в хорошем монастыре из послушания черную работу, приведу один чрезвычайно выразительный пример из газеты духовной оппозиции за 2 руб. "День." Оказывается, политическую борьбу современности нужно объяснять столкновением двух великих орденов: ордена Евразийцев или ордена Полярных и ордена Атлантистов или ордена танцующей смерти. Великим протектором ордена Полярных является Лукьянов, предводителем атлантистов в России - Яковлев, ликвидировавший пакт Молотова-Риббентропа, величайшее достижение Евразийцев. При помощи парапсихологических средств атлантисты зачаровали некоторых евразийцев, и те стали ошибаться или даже плясать под чужую дуду, именно так атлантисты спровоцировали августовский путч. Но власть танцующей смерти атлантистов над душами народов не беспредельна и близится время последнего боя, о котором есть предание у всех арийских народов.

Кроме евразийского мифа, столь колоритно представленного "Днем", есть еще в распространении миф о суперкомпьютере, который сможет разрешить все наши проблемы. Миф о суперкомпьютере обычно соседствует с восхищением перед японским путем развития. Иногда он рассказывается в том виде, будто где-то в Вашингтоне у сионских мудрецов он уже установлен и руководит всеми нашими бедами, направляет руку наших врагов. К мифотворческим относятся еще и группы: Тезаурус, Россы, Гуманистическая партия. Общим в их пропаганде является скрещивание христианства и индийских верований, а также убежденность, что Россия в связи с этим особенно выгодное место как географически, так и в ноосфере. Наконец, есть еще и язычники: Общество волхвов, Венеды. К синкретическим верованиям нужно отнести еще и лжеэкуменизм (карикатура на экуменизм Владимира Соловьева и Александра Меня), находящий свое последовательное воплощение в бахаизме.

Любопытно сравнить нынешних синкретистов, болтающих об астрале с нигилистами и социалистами второй половины прошлого века. При всем внешнем различии, между ними найдется немало сходного. Как сто лет назад социализм, так и оккультизм сегодня приходит из-за рубежа, представляется последним словом мировой мысли, последним криком моды. Как нигилизм, так и оккультизм, как правило, пренебрежительно относится к мировой, особенно европейской, христианской культуре. Как социализм полагает высшие опоры для человека не в его разуме и сердце, а в отчужденных понятиях: классовая борьба, диалектический материализм, производственные отношения, так и оккультизм опирается на отчужденные понятия: тонкая материя, вибрация мироздания и т. п. Как социализм любил пользоваться наукообразными, малопонятными обывателю терминами, так и оккультизм сегодня. Наконец, и в этом их главное сходство: весь свой капитал они украли у христианства. Социалисты украли идею братства людей во Христе, опошлили ее и назвали коммунизмом, оккультисты украли идею мистической связи с Богом каждого человека, опошлили ее, называют по-разному.

Антиподами синкретистов на атласе верований и суеверий современности являются ревнители "Русской веры". Эти люди много говорят о христианстве, о православии, о чистоте его, но если вдумчиво вслушаться в их речи, то начнешь догадываться, что для них христианство и православие - лишь средство сохранить традиции, национальную самобытность, упрочить государственность, а иногда и повод для гордыни, мол: "Наше христианство лучше всех и мы все еще третий Рим." В душах потомков КПСС третий Рим занимает место второго интернационала. Между тем, отношение к Иисусу Христу и христианству как к средству для достижения каких-то земных целей не может быть признано достойным христианина. Христианство не может превратиться в идеологию, обслуживающую политические или национальные интересы, наоборот, эти самые интересы будут достигнуты и будут плодотворны, только если подчинены Иисусу.

Мной было сказано много грустного и неприятного. Получается довольно мрачная картина для тех, кто хочет видеть свободную, христианскую Россию* с одной стороны бесспорное наличие недемократических традиций в прошлом, с другой - целый сонм бесов в настоящем. Поневоле приходят на ум строки Пушкина* "Свободы сеятель пустынный Я вышел рано до звезды... К чему стадам дары свободы, Их должно резать или стричь." и его же "черт меня дернул с умом и талантом родиться в России." Но вспомним, однако, что нигде демократия не возникала легко и просто, по щучьему велению. Во всех странах она пробивалась постепенно и стала эффективно действующим механизмом, основанным на христианских принципах лишь на определенной стадии национального самосознания.

Есть много споров о том, что такое нация, народ, население. Особенно спутаны эти понятия в сегодняшней России, где ими неустанно спекулируют псевдопатриоты. Меня привлекает такое разграничение понятий: нация - это не только население, объединенное добыванием пищи в схожих условиях* нация - не только народ, объединенный историей и кровью предков, струящейся в жилах и пролитой в страданиях; нация - это общая воля к будущему. Я уже приводил некоторые стороны общественной жизни, которые необходимо должны присутствовать для успеха демократии. Совершенная ясно, что если нет общей воли к будущему, то демократия невозможна. Эта общая воля к будущему, создается образованием, традициями, религией, образом жизни каждого человека. Американское общество, столь неоднородное в этническом, расовом составе дает блистательный пример как из такой смеси выплавляется нечто цельное, не подверженное значительным колебаниям ни от стычек в Лос-Анджелесе, ни от победы на выборах той или иной партии. Секрет этой устойчивости прост - смешение народов и рас, всевозможных жизненных укладов не приводит к смешению духовных ценностей, в то время как смешение духовных ценностей может расколоть самое моноэтническое общество. Россия сегодня тоже включает весьма пестрый этнический состав, и даже границы ее не определены, но куда опасней именно происходящее сегодня смешение духовных ценностей и границ между моральными и интеллектуальными понятиями. И здесь демократия выступает не только целью, но и средством к национальному самосознанию.

Мы все являемся свидетелями очень радостного для защитников свободы и христианства событиях. Я имею в виду начавшуюся в §5 году либерализацию советского режима, приведшую к столь блистательным последствиям, что не осмеливался предположить никто. Пробивающиеся ростки свободного слова в СССР, затем смена режима в Польше и в других странах восточной Европы, прекращение многих конфликтов по всему свету: от Никарагуа до Камбоджи, затем все большая растерянность КПСС и, наконец, ее падение и падение СССР. Что это, если не триумф свободы, не ошеломляющая демонстрация полного созидательного бессилия зла?! При чем события развивались именно таким образом вовсе не по воле главных действующих лиц, зачастую, наоборот. Политбюро КПСС, начиная перемены из-за понижения цен на нефть и невозможности победить в Афганистане, задумывало их как перестройку на марше, марше развитого социализма, а вовсе не как самоубийственную акцию. Ельцин, начиная фрондировать, хотел всего лишь доказать свою правоту перед ЦК и дать по шее нескольким московским взяточникам, а вовсе не низвергать социализм. И так почти все действующие лица не могли предсказать ход событий на ближайшие один-два года и это несмотря на то, что сегодня ясно видно, насколько прямолинейно, последовательно развивалось действие!

Причиной этого низвержения была с одной стороны позиция всего западного мира, христианской цивилизации. Христианская цивилизация не позволила себя запугать ни экономическими кризисами, которые пытался вызвать СССР, играя на добыче нефти, ни субсидируемым СССР террористическим движением, ни даже атомной войной. Христианская цивилизация снова в XX веке оказалась мужественной перед лицом фашизма, и риторика безвольного пацифизма не убедила ни общественное мнение, ни правительства. Другой причиной было то, что русский народ все-таки не принял коммунизм. Это было не осознанное неприятие, а бессознательное отторжение, как отторгают клетки чужеродную ткань. И воровство, и безделье на работе, и запой, и цинизм, и прически молодых людей - все это было свидетельством отторжения. Сознательное же противодействие режиму оказывала лишь горстка людей, но к этой горстке принадлежали наиболее одаренные и активные - сердце и мозг народа.

Я думаю, что каждому христианину ясно: убьет или возродит и преобразит Россию свобода зависит от одного. Найдем ли мы, выпускники школы коммунизма дерзновенное смирение быть детьми Божиими или по справедливости и в сем веке и в жизни вечной именоваться нам детьми КПСС. Больше, чем крах большевизма в России может изумить и нас самих, и весь мир творческая сила христианского смирения и служения.

В заключение я хочу поблагодарить Юрия Семеновича Динабурга и своего отца Револьта Ивановича Пименова, общению с которыми я обязан лучшими наблюдениями этой статьи. Я хочу поблагодарить и всех тех, кто сопротивлялся режиму, как бы взяв на себя грехи народные и тем напомнил понимающим об Искупителе. Их судьбы внушают убеждение, что свободное российское общество, которое я вижу только на пути соединения христианства и демократии не мечта, а - реальность.

19 мая 1992 от Р. X.  

О славе Гомера и двух способах отделаться от классиков.
О слепоте поэта и судьбы.
О свободе и разуме.
О смерти эллина и Эллады, и о бессмертии.
Одиссей.

О славе Гомера и двух способах отделаться от классиков.

Большинству современников Гомер да и все древнегреческие писатели представляются чем-то чрезвычайно почтенным, но совершенно непонятным. О них не говорят, потому что честно сказать; “Мне все это скучно!” не решаются. С другой стороны, если Гомер поэт, то девяносто девять из ста наших современников называющих себя поэтами и даже признанных публикой таковыми обретают некоторое сходство с самозванцами. Неоспоримость этого вывода рождает стремление как-то защитить себя от неприятного сравнения, от опасного Гомера. Помогает испытанный способ - обожествление, ведь посредственности обидно уступить человеку, но не стыдно быть хуже бога. А потому Гомер так велик, что простым смертным и не может быть понято его величие, но если нам кажется, что мы что-то понимаем, то мы на самом деле ничего не понимаем, а вот если мы ничего не понимаем, то мы понимаем... Перемещение в разряд классиков обычно означает именно процедуру превращения человека в этакого литературного божка, в объект поклонения литературоведов, творения же его изучаются, как могли бы изучаться речи добрых или злых духов, но вовсе не людей. В этом своего рода месть язычества христианству, через литературных (и не только) божков прокрадывается оно в Европу, изгнанное открыто, тайком возвращается. Честнее уж сбрасывать классиков с “парохода современности”, приговаривая по футуристски; “дыр-бул-щил”. Страдают, разумеется, не уже умершие классики, а народ, остающийся с воцарившимся “дыр-бул-щил” на долгие годы.

Но довольно о классиках вообще. Вернемся к древним грекам. Что же в них было такое, из-за чего по сей день их драмы ставят на сцене, философию изучают в университетах без перерыва века? Меняются общественные отношения, государства, религии, источники энергии, но Гомер издается, и что удивительней - читается! Нет сомнений, что так будет, пока не погибнет изящная словесность. Завидная популярность! Кто из нынешних писателей надеется, что его будут читать через две тысячи лет! Впрочем, и Гомер вредя ли думал о будущей славе, когда сидел на разгульном пиру, получая объедки за песни.

О слепоте поэта и судьбы.

Вероятно, именно в слепоте Гомера причина столь настойчивой живописности Илиады и Одиссеи, часто повторяющихся и иногда даже утомляющих читателя описания вещей и эпизодов. Слепой человек восстанавливает, напоминает самому себе всю прелесть мира. Он давно уже узнает о мире только с чужих слов, и знает, как надо рассказывать тем, кто не может увидеть, и поэтому образы поэта столь ярко открывают нам мир Эллады. Труд, ярмарка, свадьба, состязания, охота - вся повседневность эллина проходит в Илиаде, подобные жанровые сценки - лишь повод перевести дух перед новым описанием убийства смерти. Десятки и десятки раз описывает он убийство человека человеком, сравнивая происходящее то с охотой, то с проявлением стихий: пожаром, потопом. Он описывает убийство без бандитского восторга Маяковского: “В гущу бегущих по оробелым... грянь парабеллум.”, а с почти равным состраданием к убитому и убийце - ведь и последний, скорее всего не уйдет с берегов Илиона. Ничтожность, по сравнению с вызванными войной бедами, повода всей войны: кража Елены, еще большая ничтожность эпизода, вызвавшего гнев Ахиллеса пелеева сына, (необузданность Агамемнона, отнявшего у него любимую наложницу Брисеиду) воспевает который вся Илиада, лишь усугубляет тему иррациональности судьбы, случайности и неоспоримости смерти... Но это безумие жизни и неотвратимость бессмысленной смерти может удивить нас, никак не персонажа Илиады. Для него она так же естественна, как для нас - железная дорога. Это читатель удивляется, когда конь Ахилла предупреждает всадника о неминуемой смерти, Ахилл же ведет себя спокойней, чем пророк Валаам, услышавший речь собственной ослицы. Он отвечает разговорившемуся животному: “Да, я знаю, но я не трус.” Тема рока, судьбы, ее всевластие над людьми и даже богами - лейтмотив Илиады и греческих трагиков: Эсхила, Софокла, Эврипида. Судьба, вещающая о себе то в смутном пророчестве, то ясной конской речью, жестоко смеется над теми, кто, как Эдип, пытается убежать от нее. Судьба издевается над Кассандрой, предвидевшей все бедствия Трои и свои, но не могущую добиться от сограждан ничего, кроме насмешек (это кара за то, что она посулила Аполлону свою любовь, но обманула небожителя), судьба смеется и над победителем Трои Агамемноном, делающем из непонятой пророчицы наложницу - согласно вещанью той же Кассандры, его убивает в собственном доме жена, но чрез годы ждет и ее неотвратимая кара - родной сын убьет мать, свершая месть за отца. Знаешь ли ты судьбу и пытаешься убежать от нее или встречаешь вещанья насмешкой - это не волнует Фортуну, она безразличней и сильней всех сущих на земле и небе. Но именно понимание этой безысходности указывает эллинским поэтам выход. Раз человек бессилен перед судьбой и не может изменить ее, то ему незачем заискивать перед ней. Эту слепую силу, называемую роком, нельзя изменить, поэтому ее не надо чтить. Эллин чтит богов, привечает путников, любопытен ко всему, а судьба - что ж, судьбу надо нести, не теряя достоинства. Итак, раз судьба и смерть заведомо сильнее нас, то перед ними можно не склоняться, а все человечество или по крайней мере сородичи образуют своего рода товарищество взаимопомощи в превратностях Фортуны. Этот ход мысли (или чувства?) противоположен тем, чьи взгляды откровенной выразил Гегель: “Свобода и смысл в том, чтобы найти что-то более сильное и ему подчиниться.” Сколько бы Эллину не доказывали, что в истории, т.е. судьбе победит пролетариат или кто другой, именно убедительность доказательства и освободила бы Эллина от желания участвовать в этой борьбе. Быть орудием бога или восстановить справедливость, выручить друга - почетно, опасно, бывает и выгодно и уж точно интересно, тратить свои силы на помощь слепой судьбе, которая и без тебя справится - такое непонятно в Элладе, где честь, море и женщина важнее судьбы, сегодня важнее десятилетия, лепесток розы уравновешивает гири смерти, Афродита рождается из невесомой пены. Кажется, через несколько тысяч лет о подобном будет писать выходец со Средиземноморья Альбер Камю.

О свободе и разуме.

Принимающие, но отнюдь не чтущие судьбу Эллины, естественно, не желают поступиться достоинством и перед каким-то вождем, царем и т.п. Да, царь может быть сыном какого-нибудь бога, но это скорее приближает бога, демонстрируя, что и богам ничто человеческое не чуждо, чем обожествляет царя, и уж ни в коем случае не дает права родственникам олимпийцев смотреть на своих сограждан как на рабов. Мы все свободны, а варвары (все окружающие) - рабы, рабы своих деспотов. Именно потому греки не стыдились держать иноземцев в рабстве - они полагали, что для тех ничего не изменилось, ведь и у себя на родине варвары не знают свободы. По глубокому убеждению греков, рабы все делают хуже свободных, ведь свободные что, как, почему и зачем делают и хотят этого, рабы же все делают из страха. Сегодня эти слова звучат банально (хотя не общедоступно), греки же, в особенности афиняне, были первым народом, возгласившем их миру, как иудеи были первым народом, возвестившем миру об истинном Боге. Для греков победа над персами - не просто военный успех, а доказательство правильности убеждения, лежащего в основе их жизни: свободный сильнее раба.

У свободы всегда было много врагов: одни ненавидят ее, потому что вожделеют господства, еще большее число ненавидит свободу, ибо вожделеет быть в рабстве. А так же, как свободному противно видеть раба, так, и еще сильнее, противно рабу видеть свободного. Фашизм, самый ярый ненавистник свободы в 20 веке сжигал книги, если нам суждено увидеть еще более пунктуальных фашистов, чем банда Гитлера, то мы увидим, как они сожгут первую книгу, и это будут “Персы” Эсхилла, где просто и ярко рассказывается о том, как отважные полчища персов разбиты малым числом эллинов, потому что персы рабы, а эллины свободны, а свобода будит разум, инициативность, предприимчивость. Лишь немногие люди стремятся подчинить свою жизнь познанию истины, свобода понуждает всех мыслить самостоятельно.

Здесь начинается новая тема, тема разума и рационализма. Сегодня, как и часто в России, слышна критика сухого разума и бездушного рационализма, раздается большой шум о необходимости безмолвия разума. В этом много недоразумений, претенциозной риторики, посредственной поэзии, заносчивой глупости и легковерия. Самое печальное, что недоразумения сии часто делают бесплодными очень благочестивые и возвышенные намерения, что приводило не единожды к трагическим последствиям для нашей Родины. Если под разумом понимать стремление найти своего рода уравнение для всего на свете, покрыть весь мир сеткой отвлеченных понятий, которая избавит нас от необходимости вглядываться в каждое конкретное событие, то, конечно, критика такого “разума” обоснована. Но, по-моему, такой “разум” - вовсе не разум, а жажда власти или леность. Греки, передавшие европейцам, а может быть и всему миру свое любопытство и доверие к мысли, понимали под разумом нечто иное. Для них разум - умение не терять присутствие духа в самых грозных обстоятельствах, принимать решения по внутреннему побуждению, а не с чужого голоса, убежденность, что у каждой вещи можно спросить, почему она такая, а не иная и получить ответ. Самый знаменитый рационалист - Одиссей хитроумный. При всех трудностях, чудесах и горестях, с которыми он сталкивается на пути, он твердо верит в разумную причину действий и циклопа, и Киркеи, и Каллипсо. Для многих эллинов разум это и нечто большее, это вера в то, как говорит Аристотель, что “Бог не завистлив” и, поэтому, разумом можно постигнуть и самые общие законы бытия и почерпнуть знание о Боге.

О смерти эллина и Эллады и о бессмертии.

Дорожащие не самой жизнью, а наслаждением от жизни, как представляли эллины смерть и загробный мир? “Лучше быть поденщиком в мире тел, чем царем в Тартаре” говорит Ахиллес, тень которого вызвал Одиссей свежей кровью бычачьей. Толпятся бесплотные призраки у черной лужи, Одиссей отгоняет их мечом, а они все жалуются на свое теперешнее существование и на земные обиды. Кажется, верни им плоть, и они тут же начнут убивать друг друга, как они делали в прошлой жизни. Убивать, затем снова воскресать, затем снова убивать - Воскресение во плоти вызывает смех и только. Неужто и нет ничего в жизни героев Илиады, что может войти в вечность?! Так может показаться, но вспомним, как приходит Приам к Ахиллесу, вымаливать тело убитого сына, Гектора. Через час взаимная ненависть и подозрения сменяются восхищением, и два непримиримых врага любуются друг другом ведя беседу: старца пленяет сила, стать и благородство Ахилла, Ахилла очаровывает седина и мудрость старца - в продолжении этой беседы и после смерти есть смысл. Значит, что-то из земной жизни ахейцев и троян может войти в бессмертие. Больше подобных сцен и характеров у трагиков: разве Антигона, никому не сделавшая вреда, даже, кажется, не пожелавшая зла, всю юность отдавшая заботам об отце, слепом Эдипе и погибшая за чрезмерную с точки зрения властей любовь к брату не может войти в вечность: Разве воскресшие Платон и Аристотель будут с кем-нибудь драться? Но всем уготовлено по представлению эллинов одно тягостное бесплотное существование в Тартаре, хотя некоторые философы, например Сократ, осмеливаются предполагать что-то необычное.

Таким представляли эллины тот свет. А что ждало их на этом? После нескольких веков расцвета, закончившихся походами Александра Македонского, донесшего греческую культуру далеко на Восток и заразившего Востоком Грецию - свобода вырождается в вакханалии, рассудок - в торгашество, дерзость замыслов и дел - в грезы о былом величии. Римляне, легко завоевавшие греков, шокированы их распутством и безволием, хотя и очарованы культурой. Но и римляне повторят путь греков - свобода и республика, завоевания, апатия и безволие, только этапы этого пути длятся дольше, а в последнем акте сей драмы появляется новое действующее лицо - христианство, принесшее на Средиземноморье весть о том, что хотя человек и не властен над своей земной судьбой, в руках человеческих здесь, на Земле нечто неизмеримо большее - своя судьба в Вечности.

Мы часто слышим о том, что вне Иисуса Христа нет ни истины, ни свободы. Это справедливо, но несправедливо, что редко встречается мысль: любовь к разуму и свободе открывает путь к Иисусу. Блестящее подтверждение тот факт, что именно потомки греков и римлян, по крайней мере народы, воспитанные на эллинской культуре, первыми приняли христианство, а иудеи, которых Господь Сам готовил к принятию Мессии, отвернулись от Иисуса, распяли и постарались забыть. Апостолы и их последователи среди евреев - великое исключение. Любовь к свободе, доверие к разуму, уважение к человеческому достоинству - эти ценности греческих городов-государств и Рима времен республики оказались превосходнейшей ступенью ко Христу. Интересно, что на рубеже веков в России увлекались Элладой, но полюбили оценили в эллинской культуре совсем не это, а вакхические оргии и дионисийское неистовство - вскоре последовала вакханалия революций и интеллигенты, видевшие в христианстве по преимуществу кульминацию дионисийства и ницшеанства, оказались беспомощны.

Одиссей.

Главные действующие лица: Одиссей, царь маленького острова Итака. Хитроумный мореплаватель, отчасти пират. Благодаря его советам взята Троя. Афина-Паллада, богиня, вышедшая из головы Зевса, символизирует мудрость. Пенелопа, верная и благоразумная жена Одиссея. Ждет своего мужа около двадцати лет, избегая нового замужества всяческими уловками. Телемак, сын Пенелопы и Одиссея. По ходу поэмы из мальчика превращается в мужа. Женихи Пенелопы - толпа знатных удальцов со всей окрестности Итаки. Пожирают скот Одиссея в его собственном доме. Пытаются убить Телемака. Посейдон, бог властный над водами, преследует Одиссея за то, что его матросы съели быков, посвященных ему. Каллипсо, очаровательная бессмертная нимфа, влюбленная в Одиссея. Уговаривает Одиссея стать ее мужем, обещая бессмертие.

Сюжет поэмы: Одиссей возвращается из-под Трои домой. Расстояние не так велико, но неприязнь многих богов, тяга ко всевозможным авантюрам ради богатства, любопытство, непослушание матросов ввергают в жуткие опасности. Он преодолевает их все, не поддается на уговоры Каллипсо и с помощью Афины попадает на Итаку. Всем на острове заправляют обнаглевшие женихи Пенелопы. Тайно он является в свой дом, где те пируют, швыряя в него объедки его же собственного скота. С помощью богини он убивает всех врагов и открывается жене. Все счастливы, Одиссею предстоит совершить еще одно морское путешествие до тех краев, где никогда не видели весла.

Почему же такая примитивная история (безусловная не лишенная фантазии) останавливает на себе внимание тысячи лет? Дело в том, что хотя в приведенном выше перечне главных действующих лиц и аннотации сюжета нет ни слова лжи, в нем нет и ни слова правды. Правды в нем не больше, чем в описании содержания речи перечнем частот колебания воздуха. Как и большинство творений искусства, называемых классическими, Одиссея позволяет увидеть в изображаемом то, что есть во взирающем, подобно зеркалу. Глядишь в него - видишь себя.

Вот что увидели в Одиссее ранние последователи Христа. Из свитков, найденных близ мертвого моря в Кумране: “Толкование о душе”: “Ибо тот не достоин спасения, кто еще любит место обмана. Потому написано у поэта: сидел Одиссей и плакал. И опечалился он, и отвернул лицо свое от речей Каллипсо и обмана ее, и пожелал он увидеть отчизну свою и дым от нее восходящий, и кроме дыма помощь от неба, и опять принесет он его в отчизну его...” Здесь Одиссей используется для иллюстрации души обманутой, обманувшейся по своей вине и не могущей вырваться из плена без помощи небесной. Итака же понимается не как земная родина, но как небесная отчизна и возвращение на нее становится символом возвращения души к своему предназначению.

Вот что увидели в Одиссее последователи Фрейда примерно через две тысячи лет. Одиссей из-за сексуальных комплексов не хочет возвращаться домой. Тем более, что ему очень хорошо у Каллипсо. (Все остальные свои приключения он сам и выдумал, ибо хитроумен). Но Афина понуждает его возвращаться и деваться некуда. Вернувшись Одиссей вовсе не хочет убивать женихов, он предпочел бы мировую, тем более, что женихи дарят Пенелопе всякое добро, но его сексуальные комплексы, желание доказать Пенелопе мужественность и вернуть ее уважение понуждают к зверским убийствам, вовсе не свойственным Одиссею.

Философская интерпретация: Одиссея - поэма об обретении подлинного имени. В пути Одиссея главное не преодоления определенного количества морских миль в плохую. погоду, а приобретение подлинного знания о себе, узнавание своей сути и узнавание Одиссея его сутью. Предназначением и сутью Одиссея являются Итака и Пенелопа. Проблема имени в первый раз означена поэтом при описании плена у циклопа: на вопрос о своем имени Одиссей отвечает: “Меня зовут Никто”. Эта, возможно случайная шутка, спасает Одиссея; когда ослепленный циклоп зовет на помощь братьев, те спрашивают: “Кто тебе бедствие сделал?” “Никто.” - отвечает циклоп, рассерженные сородичи уходят, говоря: “Так чего же ты нас потревожил?” Во весь рост проблема узнавания, проблема, как человек свидетельствует свою подлинность, возникает при возвращении Одиссея на Итаку. Многозначительна сцена пробуждения его на Итаке. Раннее утро. Одиссей, которого вынесли спящего с корабля, не понимает, куда он попал. К нему подходит изменившая свое обличье Афина и спрашивает, кто он. Одиссей, не узнавая богини и не узнавая своей родины, сплетает красочную историю. Сей апофеоз заблуждений и маскарада: Одиссей, назвавшийся чужим именем, стоит на родине которую не узнает и пытается обмануть богиню, не зная кто она такая - развязывает Паллада, с улыбкой открывающаяся Одиссею и объясняющая ему где он и как обстоят дела на Итаке. Одиссей узнал родину, как же узнают его на родине? Это тем более трудно, что его внешность, измененную двадцатью годами боев и странствий постоянно искажает Афина.

Без всяких сомнений узнает его Телемак: он еще слишком молод и доверчив, чтобы сомневаться. Верный пес перед смертью узнает его по запаху. Кормилица узнает по рубцу на бедре. Дольше всех сомневается та, кто больше всех любит, Пенелопа. Одиссей, перебив женихов, открывается жене, и что же: она не бросается обнимать, она не доверяет, не смеет верить. Вдруг это какой-нибудь бог в человеческом образе, а она ждет не бога а мужа. Как и одиссею у Каллипсо, ей нужно не лучшее, а свое, любимое. Одиссей глядит на нее без раздражения, но с недоумением - он сам многоопытен и недоверчив, но сейчас жена недоверчивей его самого. Они обсуждают, как устроиться на ночлег и, когда Пенелопа предлагает переставить кровать, восклицает: “Что ты говоришь, я же сам ее делал, она укреплена на корне дерева и сдвинуть ее невозможно!” - тогда лишь развеиваются сомнения жены. И если имя это то, посредством чего люди и вещи дают о себе знак, то именем Одиссея оказывается “Знающий, как сделана кровать.” А в состоянии он быть узнанным и обрести имя, потому что дорожил памятью о счастливой жизни в семье, ее не смогли затереть ни бои в Илионе, ни бури морские, ни пенье сирен, ни ласки Цирцеи и Каллипсо, ни ужас перед циклопом... Через любовь и память обретает Одиссей имя и узнавание, которые бессильны дать ему хитрость и сила, и разум. Разумеется, без силы и разума он бы никогда не добрался до Итаки.

Представляя историю Одиссея как аллегорию поиска верного имени можно вычленить следующие моменты, кои подстерегают каждого, в ком просыпается ощущение, что он не дома. Для возвращения домой необходимо преодолеть множество опасностей и соблазнов. Даже вернувшись на долгожданную родину, человек не может сам, без помощи богов, узнать ее. Дома твое место пытаются занять чужаки, которые хотят убить тебя, с ними можно справиться с помощью богов. Родные не признают тебя и тут не помогут боги, а выручить может только память о доме, которая и даст тебе верное имя.

Но это все толкования. О чем или о ком Одиссея? Конечно, это поэма о верности, о верности Одиссея своей родине и о верности Пенелопы своему мужу. С верностью и привязанностью к дому Одиссея может сравниться только его тяга к новизне и странствиям. Любая из этих двух противоположных черт давно бы привела его к гибели, если бы не неизменное благочестие и присутствие духа, из которого и проистекает все его хитроумие. Я уже писал, что Одиссей - рационалист в незамутненном смысле этого слова, он рационалист потому, что жаждет нового и убежден, что это новое, сколь бы необычным оно не было, а именно из-за необычности он к нему и стремится, может быть понято. При этом он стремится в странствия вовсе не ради завоеваний, хотя и не брезгует пиратством. Мысль, что познание есть воля к власти ему абсолютно чужда, он изучает новые места просто потому, что ему интересно, ну и, конечно, можно найти кое-что полезное для плавания.

Жесток он или нет? Конечно, с нашей точки зрения он совершает много жестоких поступков. Но, заметим, что ими он не гордится, даже истребление женихов для него не повод для хвастовства. Когда в зале, еще дымящейся от их крови, к нему начинают обращаться с восторженными поздравлениями, он жестко прерывает: “Молчи! Они творили непотребство, и с ними надо было поступить так, но хвастаться и даже говорить об этом недостойно.

Одиссея дала бесчисленное количество сюжетов и образов, использованных мировой культурой. Интересно поглядеть на новую литературу, где авторы описывают сюжеты вовсе не связанные на первый взгляд с Одиссеей, но на деле являющиеся как бы бессознательными попытками пародии на Гомера. Сегодня литературе интересны не решительные и знающие чего они добиваются люди, заинтересованные всем, что вокруг них творится, люди царского достоинства, а персонажи, так сказать вышедшие из шинели “Шинели”. Люди, ощущающие себя Богом (и градоначальником) забытыми, влачащие без цели дни заполненные смутной тоской и тревогой; тревога эта, видимо о том, что Бог (или градоначальник) о них все-таки вспомнит. Или предметом повествования становятся малозначащие, но многозначительные разговоры. Не Одиссея будет описывать современный литератор, а к примеру, составит повесть о том, как козовод Меланфий ругался со свинопасом Евмеем. (Евмей был верен Одиссею и идет со своим господином, принявшем обличье старика, а Меланфий - приятель женихов). Меланфий кричит: “Вот негодяй негодяя ведет.” Евмей огрызается: “Вернулся бы Одиссей, он бы тебя выгнал”, а тот угрожает подбить женихов продать свинопаса заезжим мореходам. Чем не сюжет повести, отражающей социальные противоречия на Итаке, ненадежность существования простых людей... Или сентиментальное произведение о рабыне, которая полюбила какого-нибудь жениха Пенелопы, и согретая этим сильным чувством была жестоко убита вернувшимся извергом Одиссеем. Иди детальное описание разговоров на последнем пиру женихов, когда они кидаются костями в Одиссея, не зная, в кого они кидают. Разговоры могут открыть подсознательную мотивацию поступков женихов, бренность и бессмысленность земного бытия в свете которого целенаправленные поступки Одиссея становятся смешны, хотя по виду он и торжествует. Вместо залы в Итаке может фигурировать какой-нибудь популярный у литераторов ресторан. Или воспоминания спутников Одиссея, превращенных Цирцеей в свиней, и вернувшей им облик по требованию Одиссея. В новомодной повести всю жизнь будут вспоминать это свое свинское состояние как высшее блаженство и пытаться вновь обрести утраченную гармонию с природой... Или... Предоставляю читателю продолжить этот ряд. Но есть один поворот, который может прийтись кой-кому не по нутру: возвращение Одиссея или возвращение Гомера, и тогда женихам музы от Центрального Дома Литераторов прийдется столь же скверно, сколь и женихам Пенелопы. Для этого достаточно “Поднять на корабль современности” Гомера, не манекен или истукан, а его самого и - вступить в беседу, что я и пытался сделать в этих заметках. Нет нужды ни в спиритическом сеансе, ни в луке, стрелах и крови, достаточно мысли, бумаги и авторучки и - миражи развеются.

Но шутки в сторону. Я все время старался поглядеть на Элладу как на ступень ко Христу, попробую найти в Одиссее еще одну аллегорию. Я сравню Пенелопу, ожидающую Одиссея, с христианам, ждущими возвращения Иисуса. Пенелопа ждет мужа двадцать лет - очень трудно ей было надеяться, что ее муж жив. Последние годы на Итаке постоянно появлялись путешественники, приносящие о нем самые разные слухи: одни рассказывают, что вчера его видели, другие, что он убит десять лет назад, третьи, что он теперь живет в Египте и думать забыл о семье. Общее у подобных вестников лишь то, что они клянчат подарки за свои рассказы. Пенелопа их принимает, ловит каждое слово, но лишь беспокойство и смятение доставляет ей услышанное. Подруги смеются над ней, а те, кто поделикатней, отводят глаза в сторону, когда она начинает говорить о муже. А женихи - вот они, рядом. Среди них есть и красавцы, и силачи, и богачи - они громко смеются, когда слышат речи о царе, но в глубине их сердец есть тревога. По всему острову ходят толки об Одиссее. И он возвращается. Открывшийся лишь самым близким, самым верным, он свершает месть: пиршественная зала залита кровью разорителей его дома, соблазнителей Пенелопы. Не так ли вернется Иисус, застав Землю в момент, когда лишь немногие надеются на Его возвращение, когда о Нем ходят самые невероятные слухи и разношерстные авантюристы выдают себя за Его вестников, внося сомнения в сердца верных, когда будут речи “Бог умер”, ибо если два десятилетия отсутствия - много для человек, то тысячелетия отсутствия наводят на мысль и о смерти Бога. Но Он возвращается и застает верных в окружении все более развязных и агрессивных лжеучений. Неузнанный будет Он сидеть на пиру лжеучителей, но вот Он встает и вершится Страшный Суд, как свершил Одиссей месть женихам Пенелопы. Избиение женихов - метафора Страшного Суда.

Я не сказал, полагаю, и сотой доли того, что совершенно необходимо сказать сегодня об Элладе, но надеюсь, что сих скромных заметок достаточно, чтобы вопрос, прозвучавший в начале: “Как удалось эллинам привлечь к себе восхищенное внимание мира на тысячелетия?”, стал еще громче, еще загадочней. И в чем причина таинственного родства с христианством: и в аллегорических толкованиях Гомера, и в жизни Сократа, и в окрыленных диалогах Платона о Логосе и Эйдосах, и в сложных построениях Аристотеля? Не есть ли в торжестве эллинской культуры над временем намек или свидетельство того, что Гомер и другие избранные эллины прикоснулись к тому Слову, Которое, как сказано у Евангелиста Иоанна, было в начале, и даже над тенью Которого не властно время? Можно множить догадки об Одиссее и “Одиссее” и ее авторе, но неприлично мне говорить слишком многое вблизи Гомера. Лучше послушать, как:

“...Восходила в тихом сиянии Эос. Афина их, мглой окруженных,
Вывела тайно по улицам людного города в поле.”
(Одиссея, песнь 23, окончание) Их путь неокончен.

Стефан » 1992